Лидия Чарская - Счастливчик Страница 23

Тихо, осторожно, на цыпочках идет Счастливчик за девушкой по темному коридору и входит в какую-то дверь.

Маленькая, маленькая комнатка… Убогая, обстановка… Кривой диван… Покосившийся стол… Кровать в углу. На кровати Аля… Или нет, не Аля даже, а какое-то беспокойно мечущееся, стонущее, худенькое, как кумач красное, маленькое существо.

— Аля! Аля! Дорогой, милый! — стоном срывается с губ Счастливчика, и, не помня себя, он бросается к больному, хватает его крошечную, горячую, как огонь, ручку и подносит ее к губам.

— Бедный Аля! Милый Аля! — шепчет он исступленно, вглядываясь в багровое от жара лицо своего маленького друга.

Худенькая, бледная, как тень, женщина с большими голубыми, точь-в-точь как у Али, глазами подходит к Счастливчику.

— Вы его товарищ? — говорит она тихим музыкальным и как будто надтреснутым голосом. — Вы, верно, Кира Раев? Счастливчик? Да? Он звал вас всю ночь в жару и бреду.

Счастливчик молча мотает головой. Он не может произнести ни слова в ответ. Что-то огромное и тяжелое растет в груди и душит его, душит…

Он, этот добрый, кроткий Голубин, вспоминал его, — его, дурного, злого, который так гадко, так жестоко с ним поступил!

Худенькая женщина стоит рядом. Она взяла маленькую ручку Али, держит ее в своих руках и смотрит в багровое, горячечное лицо сына.

— Что говорит доктор? — шепчет тревожный вопрос Счастливчик, не смея поднять на нее глаз.

— Доктор? Да разве я могла позвать доктора? — говорит глухо Алина мама. — У меня нет ни копейки за душой… Какой тут может быть, доктор! — убито заключает она и роняет на грудь усталую голову.

Слезы градом катятся по ее лицу. Точно молот ударяет по сердцу Счастливчика.

— Без доктора! Без лекарств! О, господи!.. Он умрет! Умрет Аля! — исступленно шепчет с отчаянием в груди Счастливчик. — Ах, зачем у меня нет денег?.. — с тоскою мысленно прибавляет он.

Тихое-тихое тиканье доносится до его ушей.

«Что это? — удивляется Счастливчик. — Ах, да это мои часы!»

Как плохо, что он уже купил их, истратил на них все деньги, они бы так пригодились сейчас на лечение Али, на доктора, на лекарство больному, на все, на все!

Душа точно замирает в Кире… И вдруг воскресает быстрая-быстрая мысль. Да разве часы не деньги? Разве нельзя в деньги обратить часы? Ну, конечно, можно! Можно! Можно! Можно!

Не раздумывая ни минуты больше, он запускает руку в карман, вынимает часы с цепочкой и передает Алиной маме.

— Вот, пожалуйста, — лепечет он, отводя в сторону от нее измученные глаза, — пусть девушка ваша съездит, продаст. Мне они не нужны… Совсем не нужны!.. А на вырученные деньги позовите поскорее доктора, купите лекарства, только бы выздоровел Аля…

— Вы великодушный, добрый ребенок, — отвечает растерянная, до глубины души потрясенная, худенькая женщина, — вы божий ангел, посланный с неба для спасения Али! О, благодарю, благодарю вас! Ваши часы я не продам, нет, нет, я возьму их на время, заложу… Потом выкуплю, верну вам… Это, может быть, дурно, что я принимаю от вас, маленького мальчика, такое одолжение без ведома ваших родных, но, но… вы видите сами, как плох мой Аля! А часы при первой же возможности к вам вернутся снова…

И, рыдая навзрыд, Раиса Даниловна Голубина скрылась в коридоре.

ГЛАВА XXXVII

Ах, какое утро! Какое ужасное утро!..

Аля не приходит в себя… Аля стонет, мечется и кричит временами в своей постели… А то лежит безмолвный и затихший, точно мертвец…

Скорее бы, скорее приехал доктор! Раиса Даниловна и Кира, тесно прижавшись друг к другу, охваченные одним общим волнением, с замиранием сердца ждут с минуты на минуту его приезда… Как измучилась, как исстрадалась маленькая душа Счастливчика за это недолгое время. Сколько отчаяния и горя узнал он за эти короткие часы! Что-то не перестает сжимать его сердце… Что-то теснит голову и грудь… Страшный, настойчиво-властный голос твердит ему из глубины сердца:

— «Если маленький Аля умрет, ты довел его до этого своим безрассудным поступком, и ты виновник его смерти».

Как это ужасно! Как тяжело! Невыносимо тяжело!

На лицо Алиной мамы страшно смотреть. Глаза горят, как у безумной, щеки белы, как бумага… Боже мой! Что будет с нею, если умрет ее сокровище, ее бедный, маленький, всегда тихий, как мышка, кроткий голубок. А Аля, не багровый уже теперь, а бледный-бледный, как известь. Его трясет лихорадка. У него озноб. Его впалые щеки сини. Зубы стучат. Глаза полуоткрыты, но он ими ничего не видит, решительно ничего. Он в забытьи.

Звонок в передней.

— Это доктор! — точно проснувшись, глухо говорит Раиса Даниловна.

Она не ошиблась — это был доктор.

Входит доктор, высокий, худой, в очках, кивает головой, внимательно оглядывает комнату. Потом подходит к постели, берет ручку больного, слушает пульс. Долго-долго выслушивает и выстукивает Алю…

О, как бесконечно долго длится его осмотр!

Наконец он оставляет маленького больного, подходит к Раисе Даниловне и говорит:

— У мальчика очень тяжелая болезнь, но не надо отчаиваться… Заразного у него ничего нет… Надеюсь, поправится. Надо только сейчас принять меры, и, если ему не станет легче, я не уеду отсюда… Будьте покойны, сударыня! Я приложу все силы, чтобы спасти его.

Он написал что-то быстро на клочке бумажки и велел подошедшей служанке нести в аптеку. Потом потребовал теплых одеял, теплого верхнего платья, подушек, словом, всего такого, чем можно было бы хорошенько укутать и согреть больного.

— Надо как можно скорее и лучше вызвать у больного испарину, — пояснил доктор, — и, если это удастся, мальчик спасен. А теперь горячего чаю сюда, хорошо бы с лимоном или коньяком.

Когда все требуемое было передано врачу, вместе с чаем и лекарством, доставленным из аптеки, доктор собственноручно влил несколько ложек горячего чая в посиневший ротик Али. Вслед за этим он стал каждые четверть часа поить его микстурой, предварительно укутав мальчика всеми теплыми вещами, которые нашлись в убогом жилище.

В промежутке между подачею лекарств врач обратился к Алиной маме:

— Отчего вы раньше не позвали меня? Надо было возможно скорее захватить болезнь!

— А разве уже поздно? — с ужасом в обезумевших от горя глазах спросила Голубина.

— Все в руках божьих! — ответил доктор.

В ответ на слова доктора громкое судорожное рыдание огласило комнату.

— Уведите ее, она потревожит больного, — тихо произнес, обращаясь к Счастливчику, доктор. И Счастливчик, у которого маленькое сердце разрывалось от тоски и горя, как взрослый, повел Алину маму в коридор, плотно затворив дверь за собою.

На пороге комнаты они успели услышать голос доктора:

— Не отчаивайтесь раньше времени. Если, повторяю, удастся вызвать испарину, — ваш мальчик спасен.

ГЛАВА XXXVIII

В маленькой, почти крошечной, комнатке служанки, общей горничной для всех, снимающих скромные комнатки, бедных жильцов, Алина мама опускается на стул и горько-горько плачет.

— О, вы великодушный, добрый, чудный мальчик, — шепчет она, прижимая к своей худенькой груди голову Киры, — если бы не вы, не ваша помощь… — и она вздрагивает всем телом при одной мысли о том, что могло бы тогда случиться.

И град горячих, благодарных поцелуев сыплется на Счастливчика.

Но еще теснее, еще болезненнее сжимается от них его сердце. Точно невидимые когти раздирают его на тысячу кусков.

О, эта бедная, худенькая Алина мама не знает, очевидно, кто виновник болезни ее милого мальчика… Какая мука! Какой ужас!

Счастливчик не в силах выносить этого ужаса, этой муки.

Вне себя, падает он на колени перед доброй, ласковой, несчастной, рыдающей женщиной и рассказывает ей все, как было, все, все…

Это целая исповедь… Ни капли в ней лжи, ни утайки… Все, как было, — и про войну, и про плен, и про сарай для дров рассказывает Счастливчик, смешивая слезы со словами, слова с рыданиями.

Когда все рассказано, все до капли, — он скрывает лицо, приткнувшись к коленям Раисы Даниловны своей маленькой головкой, и лепечет, всхлипывая и дрожа всем телом:

— Ну, вот… вот видите, видите, что я вовсе не великодушный!.. Я виноват, очень виноват перед Алей!.. Ведь это я причина его болезни!.. Да! Да! И вы не должны называть меня великодушным… И не должны меня любить… Я не стою ни вашей ласки, ни любви бедного Али! Не стою, не стою! Нет! Нет!

И замирая всем существом своим, он ждет, что вот-вот его оттолкнут, выгонят отсюда, и что град заслуженных упреков и обвинений посыплется на него…

Ах, уж скорее бы, скорее! Но что это?

Две нежные руки обнимают его голову, прижимают к себе… А добрые голубые глаза Алиной мамы смотрят ему прямо в душу.

И добрый, кроткий, ласковый голос говорит так нежно и задушевно ему:

— Не мучь себя, мой мальчик… Не мучь себя… Господь с тобою!.. Не по злобе все это вышло, нечаянно, сгоряча… Я все знаю, все — и про завтраки твои знаю… Аля мой рассказывал мне все, все…