Григорий Медынский - Повесть о юности Страница 27

Но, взглянув на Баталина, она поняла, что творилось в его слабой, не уверенной в себе душе. Бывают лица, на которых ничего нельзя прочесть. Плохо это или хорошо — Полина Антоновна затруднялась сказать. Может быть, хорошо, может быть, и плохо. Но бывают лица, на которых, как в зеркале, отражается все, что переживает человек. Обычно так бывает у непосредственных, искренних, хотя и не очень волевых людей.

Вот точно так же на лице Баталина отразилось и смущение, и сожаление, и раскаяние, и простодушное желание сделать доклад, который предложила ему Полина Антоновна. В глубине души это предложение было очень приятно Вале, оно льстило ему. Но… Есть характеры, тяжелые для окружающих, и есть черты характера, тяжелые для самого человека. Одну такую черту — болезненную неуверенность в самом себе — и почувствовала сейчас Полина Антоновна в Вале.

Она посмотрела на него, на Бориса и вдруг поняла, что оба они стоят сейчас, может быть, на каком-то большом повороте, от которого зависят их дальнейшие пути. Нельзя отпугнуть одного, и нужно поддержать другого.

Тогда ей пришла единственно правильная в данном случае мысль.

— Может быть, мы так сделаем, — предложила она, — мы разобьем эту тему на два доклада: «Жизнь и деятельность Лобачевского» и «Учение Лобачевского». Первую тему возьмет, Костров, вторую — Валя Баталин.

На том и порешили.

Так перед Борисом выросла неожиданная, но жизненно важная задача — не отстать от Академика и не ударить лицом в грязь перед горбоносым Прянишниковым, которого он невзлюбил со времени того злополучного футбольного состязания. Теперь это было для него делом чести.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Случай с Васей Трошкиным Полина Антоновна пережила очень тяжело.

Уже тогда, когда он, разорвав тетрадь, выбежал из класса, она поняла, что совершила ошибку. Она почувствовала это по растерянным взглядам ребят и по тому собственному внутреннему смущению, которое она ощутила в себе. И, придя после урока в учительскую, она не положила, как обычно, классный журнал на свое, полагающееся ему, место, а бросила на стол и тяжело опустилась на диван.

— Что это вы, Полина Антоновна? — спросила Зинаида Михайловна.

— И не говорите! — ответила та, стиснув руками свои виски.

Она откровенно рассказала обо всем, что произошло в классе, и так же откровенно призналась:

— И вот не знаю, как все это понять.

— А что тут понимать? — вмешалась прислушавшаяся к разговору Варвара Павловна. — Нужно потребовать, чтобы он переписал тетрадь. Это прежде всего. А потом…

— Н-да-а!.. — заметил куривший здесь же на диване Владимир Семенович. — Потребовать, уважаемая Варвара Павловна, легче всего!

— Требовать можно, когда имеешь на это моральные основания, — добавила Зинаида Михайловна.

Это замечание молодой и умной учительницы лишь подтверждало тот вывод, который начал складываться у самой Полины Антоновны: этого морального основания она не имела.

— Вы понимаете, — стараясь объяснить происшедшее не то сгрудившимся вокруг нее учителям, не то самой себе, говорила Полина Антоновна, — у него все выглядело уж очень по-ученически. Я хотела его немножечко оторвать от книжки, от учебника и толкнуть на самостоятельную мысль.

— Так это не тот парень, — сразу же заметила Зинаида Михайловна.

— Скажите спасибо, что по книжке-то выучил! — усмехнулась Варвара Павловна.

— Так что из того — не тот парень? — энергично вмешался Сергей Ильич, учитель физики. — А имеет учитель право на риск? Парень не тот, а Полина Антоновна вот решила попробовать. Может она попробовать?

— Да, но при этом нужно считаться с тем, на ком вы пробуете, — не согласилась Зинаида Михайловна.

— А проба на то и проба — либо выйдет, либо не выйдет. А иначе что же?.. Тогда таблицу Менделеева нужно составлять: с таким парнем так-то обращаться, с другим парнем этак. По расписанию!

Полина Антоновна слушала эти споры товарищей и примеривала их к своему положению. Конечно, нельзя не согласиться с Зинаидой Михайловной: как ученик, Вася, ясно, не из лучших, — не тот парень! Но безусловно прав и Сергей Ильич: без риска нельзя!

В этом и заключается ювелирная тонкость труда учителя: ему приходится идти, как по канату, руководствуясь тем внутренним чувством, которое одно только и может помочь ему сохранить равновесие. Такт и риск. Такт — половина успеха, без риска его тоже не может быть. Двойкой можно подогнать, а можно и убить, пятерка в одном случае поощрит, в другом — вскружит голову, так что станет море по колено! Одного достаточно спросить раз-два в четверть, другого приходится тревожить чуть ли не через день. Но все это может и напортить, на то риск: нынче — удача, завтра на этом же срыв, послезавтра — снова удача.

Здесь внутреннее чувство изменило Полине Антоновне — это она со всей откровенностью вынуждена была признать. Теперь вставал другой вопрос: как быть, как вести себя по отношению к Васе?

И об этом был разговор в учительской, и из него Полина Антоновна вылавливала тоже крупицы мыслей. Товарищи ведь! Коллектив! Конечно, в известной степени Варвара Павловна права: учитель прежде всего должен думать о своем авторитете. Вопрос только, в чем он и как лучше его утвердить. Вот в этом Полина Антоновна во многом была не согласна с экспансивной и не всегда выдержанной учительницей географии: никакими внешними приемами не создашь авторитета, если нет главного — человеческого уважения. А человеческое уважение вырастает из человечности отношений. И тут нужно найти тоже очень тонкую линию: сохранить человечность и соблюсти авторитет. И Полина Антоновна решила: как бы то ни было, но искренний, человеческий разговор авторитету никогда не повредит.

— Вы на меня, конечно, в обиде, Вася? — сказала Полина Антоновна, задержав его после уроков.

Вася уставился глазами в пол и молчал.

— Ну, признайтесь, в обиде? — улыбнулась учительница.

— Да, конечно, Полина Антоновна, — не отрывая глаз от пола, пробормотал Вася. — Главное — если б не выучил!

— Да, это действительно! — Полина Антоновна старалась говорить как можно мягче и дружелюбнее. — Но вы понимаете, чего я от вас хотела?

— Понимаю, — неохотно ответил Вася.

— Я от вас бо́льшего хотела, Вася! Лучшего! И считаю, что вы способны на большее. Ну, а пока… Да, пока я, очевидно, переоценила ваши силы. Ошиблась. И может быть, вы вправе на меня обижаться.

— Да ведь обидно! — опять повторил Вася.

— Ну ладно! Это дело поправимое. Я еще вас буду спрашивать… Одним словом, поправить сумеем. А вот как быть с тетрадью?

Вася опять уставился в пол и молчал.

— Что же будет, если мы так будем выражать свои обиды? Сегодня вы тетрадь разорвали, завтра книгу порвете, послезавтра стекла бить будете — так, что ли?

— Что ж, я дурак — окна бить?

— Зачем дурак? Дураком вас никто не считает. Но невыдержанность… Перед всем классом… Согласитесь, что это тоже нехорошо, неправильно. Ведь у нас школа!

Вася пытался отмолчаться и отпереться, но не согласиться с этим было нельзя. А согласившись, нельзя было не обещать все исправить и загладить и полностью восстановить тетрадь. И действительно, через несколько дней перед началом урока Вася положил на учительский стол заново переписанную тетрадь.

— Очень хорошо! — оказала Полина Антоновна, кинув опять на него мягкий и ободряющий взгляд.

Все как будто было ликвидировано, но полного контакта с Васей у Полины Антоновны все-таки не получалось. Может быть, здесь сказывались следы происшедшей размолвки, а может быть, просто характер Васи. Хотя и пришел он в школу уже комсомольцем, но был одним из беспокойнейших учеников в классе. С ним постоянно происходили разные приключения и инциденты. То Вася с кем-то подрался, то он кого-то толкнул, кому-то нагрубил, а то вот расплакался и ушел из школы. И никогда он ни в чем не бывает виноватым, всегда у него виноват кто-то другой — товарищи, обстоятельства, какие-то скрытые и коварные, везде подстерегающие его враги, ну и прежде всего, конечно, учителя. Послушать его, так без учителей вообще жизнь была бы совсем другая.

Он был представителем той постепенно разрушавшейся в классе теории, по которой мир делится на две неравные части: «мы» и «они» — бедные, невинные ребятишки и злые, вечно вредящие им учителя.

— А чего она? — объяснял Вася Полине Антоновне какую-нибудь очередную свою выходку против учительницы. — Я урок выучил, а мне кто-то подсказал. Чем я виноват? А она мне оценку снизила. Разве это справедливо?

— А чего он? — в том же тоне возмущения совершившейся несправедливостью говорил он в другой раз об учителе. — Я поднимаю руку, а он не спрашивает. Небось как не выучу, так тут же вызовет! А то тянешь, тянешь руку…