Григорий Медынский - Повесть о юности Страница 28

— А чего он? — в том же тоне возмущения совершившейся несправедливостью говорил он в другой раз об учителе. — Я поднимаю руку, а он не спрашивает. Небось как не выучу, так тут же вызовет! А то тянешь, тянешь руку…

На уроках он вертится, перебивает учителя, подает реплики, высоко и порывисто поднимает руку, при успехе бурно радуется, при неудаче рвет бумагу, ломает карандаши, ручки или, бросив книги в парту, демонстративно смотрит в окно. Он может охотно, наперебой с другими, броситься выполнять любое поручение учителя и в то же время на его просьбу поднять упавшую у доски тряпку ответить недовольным ворчаньем:

— Все я да я!

Он вообще — как ежик, живущий в мире врагов, вечно готовый к обороне. И военная сумка, с которой он ходит в школу, и книга, и любой предмет могут стать для него орудием борьбы. А если ничего нет под руками, он выпятит вперед грудь, сделает страшные глаза и идет на врага с открытым забралом.

— Ты что?.. В лоб хочешь? А ну, давай!

После случая с тетрадью Полине Антоновне захотелось поговорить с матерью Васи. Однако на все ее приглашения он приносил ей один ответ: «мама работает», «мама не может», «мама больна». Заподозрив, что Вася просто не передает матери эти приглашения, Полина Антоновна пошла к ней сама.

— А мама на работе! — прямо в дверях, лишь только увидев учительницу, заявил Вася.

— Ну, а войти-то мне все-таки можно? — улыбнулась Полина Антоновна.

Она вошла, окинула взглядом комнату. Комната длинная, узкая, «холстиком». У одной стены две кровати, у другой — стол, небольшой диванчик; у окна другой столик с книгами, с отдельной лампочкой, — рабочий столик Васи. Над этим столиком — самодельный плакат, на нем портрет и старательно выведенная витиеватым шрифтом надпись:

«Бороться и искать, найти и не сдаваться».

— Что это? — спросила Полина Антоновна.

— Да так! — уклончиво ответил Вася.

— А портрет чей?

— А вы разве не узнаете?

— Я вижу — Циолковского. А почему?

— Так!

— Ну, если «так», пусть будет «так». Не хотите говорить — не нужно, — верная своей тактике не нажимать в разговорах, сказала Полина Антоновна. — Значит, мамы нет? Что же, она всегда так поздно работает?

— Она сегодня дежурит.

— Она у вас… — старалась припомнить Полина Антоновна, — медицинская сестра, кажется?

— Старшая медицинская сестра. В больнице.

— Хорошая работа!

— Работа-то хорошая… — как-то неопределенно согласился Вася.

— А что?

— Да ничего. Так!

Но потом Вася разговорился, и тогда оказалось, что он очень любит свою мать. Полина Антоновна улавливала в его голосе то заботливые, то теплые, то почему-то тревожные нотки.

— Да так-то она у меня сознательная! — говорил Вася, и лицо его становилось мягким, теплым. — Нервная только! — На лице Васи появлялось тревожное выражение. — Войны очень боится, атомной бомбы. — На лице Васи улыбка, мягкая, немного снисходительная. — Только не за себя она боится, — вдруг опять тревожно, почти испуганно замечает Вася. — Нет, вы не думайте! Она за людей боится. Люди, говорит, опять будут мучиться! Она вообще к людям хорошо относится, за людей страдает. Вот плохо кому-нибудь у них в больнице, умирает кто-нибудь — она ночь не будет спать, плачет даже. Или выздоровел кто-нибудь, а близких-то у него нет, ну, знаете, инвалид какой-нибудь, или старушка одинокая, или приезжий. Ну, одним словом, помочь человеку надо. Она ничего не пожалеет, свое отдаст… Вот только нервная! Больная она у меня совсем!

Полина Антоновна представляла себе мать Васи действительно больной, изможденной женщиной. Когда же та в конце концов пришла в школу на родительское собрание, Полина Антоновна увидела женщину довольно молодую, энергичную, даже красивую, с горячими, пожалуй слишком горячими, черными глазами. Они, эти глаза, в упор смотрели на собеседника и своим блеском реагировали на каждое его слово.

Полина Антоновна в это время была как раз очень рассержена на Васю за какую-то новую грубую выходку и после собрания попеняла на него его матери, Надежде Ивановне. При этом она сгоряча даже несколько преувеличила Васину вину, ожидая, как это обычно случается, сопротивления со стороны матери, защиты и оправдания сына. Но вместо этого глаза Надежды Ивановны сверкнули негодованием, и она как будто бы даже обрадовалась.

— Ну вот! — горячо проговорила сна. — У других дети как дети, а мне за своего только краснеть приходится! Ладно ж! Я с ним поговорю! Ему и за новое попадет, и за старое, и за три года вперед попадет!..

Этот разговор, происходивший после собрания, когда тебя окружают родители и нужно побеседовать и с одним, и с другим, и с третьим, естественно, получился коротким и поверхностным. Но нотка строгости, прозвучавшая в словах Васиной матери, Полине Антоновне понравилась. Редкая нотка!

Поэтому Полине Антоновне очень хотелось повидаться с нею еще раз и обо всем как следует договориться. Но та опять где-то пропала, а когда пришла, то была совсем в другом настроении. В выражении лица ее не было той энергии и решительности, которые показались привлекательными Полине Антоновне при первом знакомстве, и настроена она на этот раз была на жалобный тон.

— Ну что я с ним сделаю? И сама я… Я всей жизнью измучилась и с ним измучилась!

— А отчего это? Как по-вашему? — спросила Полина Антоновна. — Откуда у него эта неуравновешенность, растрепанность?

— От растрепанной жизни. Вот откуда! — с неожиданной злобой в голосе ответила Надежда Ивановна. — Как муж бросил меня, так и пошло! Ведь он то от меня к отцу бегал, то от отца ко мне. А от меня снова к отцу. А тут в школе кто-то из ребят подсмеялся: «Тебя, говорят, отец бросил!» Избил он тогда этого мальчишку, в кровь избил, еле отняли. Его за это из школы хотели исключить… Так и пошло! А вы говорите — откуда?.. Вот и терзаюсь! Все одна, в одни руки. А я себя не жалею, всю жизнь на сына трачу, всю себя кладу. Посмотришь теперь, взглянешь иной раз на него — жениха вырастила! А легко ли? Уж я с ним… И ругаю я его и… ну, и по-всякому борюсь с ним. А он, видите, какой! А я не хочу этого! — глаза Надежды Ивановны сверкнули опять решительным огнем. — Я не хочу, чтобы его безотцовщиной попрекали! Я хочу, чтобы из моего сына хороший человек вышел!

Через некоторое время Надежда Ивановна пришла сама, без вызова.

— Какой ужас! — она прижала ладони к своим щекам. — Вася курит!

— А вы только теперь узнали? — спросила Полина Антоновна.

— Он раньше не курил. Это он в вашей школе научился такой гадости!

— Напрасно вы так думаете! Когда он пришел в нашу школу, он уже курил. Вы просто недостаточно знаете своего сына, не приглядываетесь.

— Я не приглядываюсь?.. — негодующе переспросила Надежда Ивановна. — Да сколько я с ним вожусь!.. Ни одна мать столько не занимается своими детьми, как я! — И она горячо и в упор глянула на Полину Антоновну своими черными, гневными глазами.

И Полине Антоновне было неясно: действительно ли это нервнобольной, неуравновешенный человек или измученная и растерявшаяся одинокая мать, не знающая, как довести до конца дело воспитания своего тоже взбаламученного, неуравновешенного сына. Полина Антоновна понимала, что в жизни Васи нужно хорошенько разобраться. Но если бы он был один, в ком нужно разбираться!..

Лев Рубин раскрывался постепенно и очень медленно. Подтянутый, сдержанный, он в первое время и привлек Полину Антоновну собранностью и выдержкой. Он был прямой противоположностью таким размашистым и безалаберным натурам, как Сухоручко или Вася Трошкин, — натурам, которые могут стоить учителю половины жизни. Он казался ей лучше Бориса Кострова. Тот явно старался выправить свое поведение, но сквозь эти старания то и дело прорывались не перебродившие еще и порой самые противоречивые силы. До некоторой степени Рубин напоминал Полине Антоновне Игоря Воронова, тоже натянутого, как тетива, но пока не вполне разгаданного.

Лев Рубин, наоборот, сначала казался Полине Антоновне очень ясным: прекрасным, с первых же дней проявившим себя отличником, исполнительным и активным. В силу своей активности он стал инициатором создания комсомольской организации в классе и ее первым руководителем.

И Полина Антоновна была им довольна. Она считала, что Рубин внес в жизнь класса элемент сознательности и принципиальности, — во всяком случае, он раньше других заговорил об этом.

На первом же ученическом вечере он проявил себя и с другой стороны: декламировал Маяковского, играл на пианино и сдержанно раскланивался в ответ на аплодисменты.

Понравилось Полине Антоновне и то, как-Рубин приступил к комсомольской работе: он хорошо и организованно провел первые собрания, сделал доклад о международном положении, дал каждому комсомольцу поручение и принялся за составление плана комсомольской работы на год.