Геннадий Михасенко - В союзе с Аристотелем Страница 27

— Да, Аркаша, бабка-то не здесь живет, мы разузнали. Так что выследить ее будет трудно. Днем она теперь не явится к Поршенниковым.

— Ничего. Раз Поршенникова отпустила Катю в школу, значит, она боится нас, значит, видит возможность своего разоблачения. Найдем и мы эту возможность… А пока нужно ближе сойтись с Катей, чтобы выветрить из ее головы божий бред, болотный туман. Соображаешь? Ей нужна сейчас порядочная, здоровая компания.

— Значит, мы с Валеркой порядочные?

— Ну, относительно, конечно.

— Хитер! — проговорил Юрка и тут вдруг обнаружил, что они с Валеркой предвосхитили братово пожелание: пошли на сближение с Катей, только не потому, что захотели развеять в ней божий дурман, а просто так, от чистого душевного движения… Но неужели этот дурман в ней так засел, что нужны особые усилия, чтобы избавиться от него?.. Что ж, если его, Юркина, дружба может в чем-то помочь, то пожалуйста!

Глава седьмая

КИЛОВАТТНЫЙ АРЕСТАНТ

Юрка завершал клетку. Он сидел на чердаке и наматывал на гвоздь тонкую стальную проволоку, изготовляя пружины для хлопков. Он выбрал верхний тип хлопков, а не боковой. На многолетней практике мальчишка убедился, что клетка с верхними хлопками ловит лучше — чаще, потому что в самой птичьей природе заложена манера садиться на верх предмета, а не лепиться на его бок. Пружины обещали выйти толковыми. Юрка вспомнил, что надо накрутить Валерке двенадцать пружин. Саму клетку-то он выпилил, а пружины не выпилишь. «Интересно, почему он не показывает уже готовые детали?..»

Хлопнули ворота. Кто-то спеша и, кажется, грузно прошел вдоль дома, ввалился в сени.

— Тут Гайворонские живут? — Голос был женский, смутно знакомый.

— Тут, — ответила Василиса Андреевна, встречая пришелицу.

— Ну, тогда здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Юрка — это, видно, ваш сынишка?

— Да.

— Я Лукина.

Юрку мгновенно прошиб озноб. Он отложил гвоздь с накрученной проволокой, встал и осторожно стал приближаться к люку. Возле шубы он замер. А Лукина между тем продолжала:

— Я мать вашего, то есть нашего, то есть ихнего одноклассника, то есть вашего Юрки. И дело в том, что я желаю надрать ему уши в вашем присутствии.

— Кому?

— Вашему Юрке.

— А-а… Как это?

— Он излупил моего Фомку в моем присутствии, а я желаю отлупить его самого в вашем присутствии. Он прямо вбежал к нам в дом, оттолкнул меня и закатил Фомке пощечину. Вы понимаете?.. Где ваш сын?

— Что-то не совсем. Сейчас я его позову… Юра! Юра, спустись-ка… Сынок!

«Что делать? Что делать? — думал Юрка. — Вот почему Лукина не пришла жаловаться в школу. Что делать?» Задрожали концы лестницы, торчавшие из люка. Василиса Андреевна лезла. Юрка хотел кинуться за трубу, но вокруг нее валялись стеклянные банки: забренчат — выдадут… Шуба! Мальчишка мигом раскинул полы, ступил туда и запахнулся.

— Юра, где ты?.. О господи, за ним разве уследишь. Удрал, видно, к Валерке…

Юрка слышал, как мелко застучали стойки о край лаза и как, дрогнув последний раз, лестница успокоилась. Юрка не дышал эти мгновения. Он вылез и опять замер возле шубы.

— Ну, коли что было, так мы разберемся с отцом, — проговорила Василиса Андреевна. — Я знаю, что он у нас задиристый, но чтоб так…

— Так, матушка моя, так! Вот этак толкнул меня и, знаете, сыну в рожу…

Женщины еще долго судачили. Юрка боялся, что придет отец и все узнает от самой Лукиной, а не от матери, которая бы сгладила резкости и вообще смягчила бы всю картину.

И Петр Иванович пришел, звякнули только брошенные в угол когти. И жалоба Лукиной поднялась на еще более высокую ноту. Она уже раза три описала страшную сцену избиения ее ребенка, сгущая и сгущая краски, когда Петр Иванович, не проронивший пока ни слова, сказал:

— Ясно. Хорошо. И можете надергать ему уши. Ловите где хотите и дергайте. Пожалуйста. Только, конечно, не при нас. Зачем мы будем повторять ребячьи ошибки.

— Вы уж примите меры. Он уж и галошей кидал в моего Фомку, и чернильницей — забижает и забижает…

— Обещаю. Обязательно. Можете идти спокойно.

Они вышли провожать Лукину и до самых ворот уверяли ее, что все будет сделано честь честью.

Юрка слез с чердака и сел на табуретку в кухне. Он знал, что киловаттный арест ему обеспечен, и с судьбой хотел столкнуться лицом к лицу.

— Я все слышал, — сказал он, когда родители вернулись.

— А где ты был? — спросила Василиса Андреевна.

— На чердаке.

— Она все правильно рассказала? — спросил Петр Иванович.

— Да. Только она не сказала, из-за чего вышла драка. А это — главное.

Юрка поднял голову. Он не боялся ни морали, ни наказания, ничего не боялся. Ему только вдруг захотелось, чтобы и мать и отец поняли его, его главное. И он как мог рассказал и о том, как они втроем шли, и как Фомка обозвал их, и как он затем кинул камнем и крошкой попало Кате в глаз. Не прерываясь, Юрка вспомнил, как весной Фомка наживал деньги на резиновых сапогах.

Петр Иванович и Василиса Андреевна молчали.

Наконец Петр Иванович проговорил:

— Когда человека не взлюбишь, его так можешь разрисовать, что родная мать не узнает.

— Я точно говорю.

— Да. И все будет точно. И такой-то он, и сякой, и разэтакий — и все точно… Я допускаю и даже верю, что тип этот, как ты говоришь, противный. Так что же теперь — бить его? Значит, ты и милиция и суд в одном лице? Кто это тебе дал такие функции? — Петр Иванович выждал некоторое время, потом со вздохом заключил: — Ну, вот что. Пятнадцать киловаттов это многовато, а уж десять отсидишь… Аркадия я вздувал за такие дела, так же вздувал, как и меня в свое время вздували. А тебе, оголец, повезло: и электричество изобрели, и книжки противоременные пишут — все за вас, проходимцев, заступаются… Так что, десять киловаттиков. Червонец. Залезь-ка, посмотри, сколько там на счетчике… Ничего, — заметив соболезнующий жест Василисы Андреевны, добавил он.

Сердясь, Петр Иванович часто говорил это слово — «ничего». Оно в его употреблении означало, что все идет правильно, как надо. Он произносил его по-особенному, задерживая дыхание перед «ч», он просто декламировал его — «нич-чего».

Юрка ощутил в себе какую-то холодную пустоту. Десять киловатт-часов! Это может растянуться на восемь-девять дней, если тайно не подключать плитку с утюгом. Но и плитку и утюг отец сегодня же спрячет в шифоньер, это понятно.

Аркадий, узнав об аресте, только развел перед братом руки.

— Сочувствую. Я ли не был прав?

Но самое страшное произошло на следующий день, когда Галина Владимировна объявила, что в воскресенье, то есть через два дня, весь класс поедет на экскурсию на строительство гидростанции.

— Через два дня? — повторил ошеломленный Юрка и вдруг вскочил. — А позже нельзя, Галина Владимировна? В то воскресенье?

— Нет, Юра. Мы уже договорились с автобусной станцией, и нам дают отдельный автобус. К тому же через неделю дороги могут обледенеть, они и так уже ночами промерзают. А зачем тебе позже?

— Да-а, так…

Юрка не сказал, что он не сможет ехать. Он опустился на парту и почувствовал себя несчастнейшим человеком. Валерка, разумеется, знавший печальный приговор, только оглядывался, но ничего утешительного сказать не мог.

На дополнительные занятия с Катей Гайворонский не остался. Он побрел домой, думая о том, что надо умереть, потому что его жизнь никому не нужна.

В воротах он столкнулся с матерью.

— Я в город, по магазинам. Ключ под доской. В духовке щи и каша.

Ключ под доской! Десять киловатт-часов! Юрка отомкнул замок и постоял некоторое время в сенях. Потом вошел в избу и замер посреди кухни. Десять! Убийственно!.. Интересно, сколько-нибудь смотало?. Он забрался к счетчику. Смотало. Почти полтора киловатта. Наверное, мать много пользовалась плиткой. За четыре часа — полтора. Еще бы четыре часа — и еще бы полтора киловатта долой. Итого отпало бы три. Отец придет в шестом часу. Мать — в это же время, если не позже, пока магазины обойдет. Сейчас — двенадцать. За пять часов киловатта два с половиной смотает, а вечером мать опять, может быть, включит плитку. Значит, к завтрашнему утру половина срока пройдет. А завтра все это повторить — и в воскресенье можно ехать на строительство… Юрка некоторое время вдумывался в эти арифметические выкладки, затем выскочил в сени и метнулся на чердак. Где-то здесь должна быть старая плитка. Все пимы и ботинки, все мешки из-под картошки и прочее барахло — все это в один миг было перевернуто вверх тормашками. Наконец мальчишка обнаружил убогие остатки плитки. Он бережно, боясь развалить окончательно, перенес их на кухню и принялся за починку.

Неслышно вошел Валерка и, откинув полу пальтишка, протянул Юрке плитку: