Нина Емельянова - Родники Страница 29

— Это того человека, какого убили?

Мама взглянула вопросительно:

— Ну раз ты поняла… да, которого убили.

— А кто его убил?

— Злой человек.

Но в это время идущий рядом с нами усатый худощавый человек в холодном пальто неодобрительно взглянул на нас с мамой.

— Хороших людей много бывает, — строго сказал он маме, — однако за гробом их не пойдут тысячи рабочих…

Он повернулся ко мне и посмотрел на меня вниз с высоты своего большого роста:

— Нынче провожают Баумана Николая Эрнестовича, вот кого: запомни, девочка! Его знали и уважали, потому что он жил не для себя только, как многие живут, а боролся за хорошую жизнь для всех рабочих, для всего народа. И не злой человек его убил, — взглянул он на маму, — как вы дочке сказали, а… предатель! — он поднял палец вверх и пояснил: — Предатели — отбросы человечества.

Мне хочется спрашивать ещё, но перед нами показался мост через канаву у Балчуга. Мы шли уже в густом потоке людей, и мама беспокойно оглядывалась. Она боялась, чтобы нас не задавили, но как только делалось тесно, кто-нибудь отодвигался и становилось просторнее. Сам народ соблюдает порядок, — сказал наш спутник. — Посмотрите, ни одного городового не видно.

— Ну, теперь уже некуда возвращаться, — сказала мама, — будь что будет! — И я поняла, что маму не переставало что-то тревожить.

Так мы шли и шли вперёд.

С Москворецкого моста мы увидели, что по набережным по обеим сторонам Москвы-реки тоже движутся рабочие колонны. Сзади нас снова слышится торжественный хор голосов. Мы приостанавливаемся и, оглянувшись, видим, как, заполняя всю улицу, течёт стройная масса людей, и голоса их соединяются в мощную, всё заполняющую песню:

«Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

— Это что они поют?

— Ты слушай, мы потом поговорим. — По руке мамы, взявшей снова мою руку, я угадываю душевное волнение, может быть, она снова колеблется: идти или не идти, — но она идёт, и звуки обнимают нас со всех сторон и ведут нас.

Чем ближе мы подходили к середине Красной площади, тем меньше мне было видно вперёд или назад: вокруг были люди гораздо более высокие, чем я, и они загораживали то, что хотелось видеть. И я и мама устали и остановились около Торговых рядов. Здесь мы могли только слышать голоса людей да видеть осеннее, серое небо и облака, которые неслись куда-то над нами, беспокойно перемещаясь и низко нависая над тысячами медленно идущих вперёд людей. Донёсся чистый звук какой-то трубы, другой, третий; люди стали говорить, что процессия показалась; они становились на цыпочки, стараясь увидеть. В это время как будто стало свободнее, и все устремились вперёд. На какую-то минуту перед нами открылось пространство. И стало видно, как среди тысяч голов медленно двигается траурная процессия и поднятый на плечах гроб, накрытый красным знаменем.

Декабрьское восстание

…Осенью 1905 года вся Россия была охвачена событиями, страшными для царского правительства. Начавшись с сентябрьской забастовки печатников в Москве, революционное движение нарастало с каждым днём. К печатникам присоединились булочники, трамвайщики, железнодорожники, рабочие машиностроительных заводов, ткацких фабрик; стачка охватила рабочих крупных городов и самых различных профессий. Это была уже общая политическая забастовка. Большевики звали рабочий класс к решительным боям против царя, готовили вооружённое восстание. Этой же осенью крестьяне поднялись против помещиков, жгли и громили барские усадьбы.

Остановились поезда на всех железных дорогах страны, перестали работать железнодорожные мастерские, прекратилась работа почты и телеграфа. Октябрьская политическая забастовка стала всероссийской. Рабочие руки перестали трудиться, и жизнь огромной страны, движимая ими, замерла. Ленин писал: «Страна замерла перед бурей».

И буря грянула в декабре, когда рабочий класс перешёл в открытое наступление и вступил в бой с полицией и царскими войсками. В Москве и во многих крупных городах создавались Советы рабочих депутатов, которые руководили борьбой рабочих.

Главной крепостью восстания в Москве была Пресня, боевыми дружинниками здесь руководили большевики. И Пресня первая покрылась баррикадами…

Лёг первый снег, и на ровной его поверхности не видно, как в прошлые зимы, ярких пятен вылитой краски, брошенных шпулек, чистых следов людей. Одни мастера иногда проходят на фабрику, и лишь изредка приезжает в контору хозяин.

Эта зима чем-то не похожа на прежние, хотя и наступили такие же морозные зимние дни. Главное, что во дворе давно уже не слышно шума работающей фабрики. По целым дням не видно никого из девочек и мою «учительницу», Марию Степановну, её мама отдала в школу учиться шить. Черноглазая Маня будет портнихой.

Дуняша тоже не приходит с Пресни. Мама говорит, что конка не ходит, а пешком по морозу идти далеко: простудится.

Данила, как всегда неторопливо, прибирается около ворот и конторы. Когда я в морозный день выхожу погулять, он поглядывает на меня и говорит:

— Отдувайся, а то щёки замёрзнут! Грей их изнутри тёплым воздухом. — И сам смешно надувает свои щёки, чтобы показать мне, как это надо делать. — Нынче одна гуляешь?

— Одна. Почему-то никого из наших ребят не видно.

— Холодно! — отвечает Данила. — Это из тёплой комнаты хорошо на мороз, а как дома печка не топлена, тогда как?

Печка у нас топлена, но и у нас многого нет: мама теперь зажигает маленькую лампочку и переносит её из комнат в кухню или зажигает там свечку, лампадку, потому что керосин покупать очень трудно. И говорит, чтобы, умываясь, мы не лили зря воду: воду теперь носят издалека.

Отец сейчас целые дни проводит дома, но на скрипке он играет редко. Зато он учит меня складывать и вычитать цифры. Приходит и дядя Пётр.

— Почему рабочие не стали работать? — спрашиваю я дядю Петра.

— Потому, девочка, — отвечает он, — что они хотят добиться лучшей жизни, а тогда работать по-другому.

Добиваться им, видно, нелегко. Во дворе я встречаю серые, изнурённые лица людей, и с каждым днём они становятся истощённее, но когда люди разговаривают между собой, в голосах их нет уныния.

Зимним вечером на фабричном дворе ветер метёт снег, забивает стекло фонаря у ворот, и свет его тускло ложится на заметённое снегом крыльцо конторы. Мне кажется, эти холодные зимние ветры появляются целой компанией: одни из них шумит и воет в трубе, другой свистит по земле и несёт позёмку. Так они перекликаются между собой.

Мама боязливо подходит к окну и слушает.

— Ты что слушаешь? — спрашиваю я.

— Ветер очень сильный, — отвечает мама. Я давно слышу какой-то неравномерный далёкий гул. Иногда это похоже на гром, но грома зимой не бывает. Днём со двора гул был слышен сильнее, сейчас он доносится глухо. Лицо у матери тревожное, глаза блестят, она волнуется. Я понимаю, что она не хочет пугать меня. Но я и сама знаю, что это и есть «стреляют».

Отец стоит у открытой форточки, прислушиваясь к далёким залпам.

— Это у вокзалов, наверно… — говорит он. — А вот это в стороне Сухаревки. Пресню от нас меньше слышно.

Когда к нам заходит дядя Пётр, мама спрашивает его:

— Ты знаешь, Петя, что там делается?

— Царские войска стреляют по рабочим, — отвечает он. — Вот что там делается. Около Ваганьковского кладбища поставили пушки, бьют всю ночь… Дружинники — боевые дружины рабочих — отстаивают баррикады и, конечно, тоже стреляют; идёт бой.

Выходит, что царь и его войска опять стреляют по рабочим! Значит, царь — такой жестокий враг рабочих… В моей голове зарождается какая-то неясная еще мысль:

— Дядя Петр, а что такое баррикады?

Дядя Пётр начинает объяснять: чтобы обороняться от царских войск, рабочие всюду строят укрепления, снимают с петель ворота, разбирают заборы, выносят из домов ящики, бочки, мебель и всё это вытаскивают на улицу и перегораживают её высоким забором. Это и называется — баррикада.

— Ну, об этом ей не надо рассказывать, — остановила его мама.

— А почему? Надо говорить обо всём, чтобы человек понимал жизнь. Сколько раз спорю с вами, и всё без толку. — Дядя Пётр говорит досадливо, даже со злом. — Вы её учите слушаться старших, говорить правду, быть честным человеком, то есть таким, который не ворует, не лжёт, не обманывает. Главную же черту честного человека — иметь убеждения и бороться за них — вы упускаете. А без этого все ваши высокие добродетели ничего не стоят…

Иногда дядя не приходил подолгу, и по каким-то неуловимым признакам, может быть, по следам усталости на его лице, я узнавала, что там у рабочих положение трудное.

— Неужели подавят? — спросил его однажды отец.

— Вероятно. Рабочие борются геройски, но накануне боя жандармы арестовали Московский комитет большевиков. Нашим приходится обороняться, а это всегда труднее. Правительство же всё подтягивает войска из Петербурга в Москву. Большое упущение, что Николаевская дорога осталась в руках правительства.