Нина Емельянова - Родники Страница 30

— Вероятно. Рабочие борются геройски, но накануне боя жандармы арестовали Московский комитет большевиков. Нашим приходится обороняться, а это всегда труднее. Правительство же всё подтягивает войска из Петербурга в Москву. Большое упущение, что Николаевская дорога осталась в руках правительства.

Однажды вечером красно засветилось небо, со двора было видно зарево.

— Пресня горит, — сказал Данила.

Пресня! И Дуняша, и дедушка Никита Васильевич, и Катюшка, и Ксения — все там, на Пресне! Я побежала к маме, плача, и долго не могла успокоиться.

Мне страшно за них всех, и тёмные декабрьские ночи, полные опасности, навсегда врезываются мне в память.

…В окошко стучат, и мама идёт открывать дверь. Входит дядя Пётр, заметенный снегом, иззябший. Он снимает пальто и стряхивает с воротника и с усов намёрзшие ледяшки.

— Саня в конторе? — спрашивает он и, не дожидаясь ответа: — Я только что оттуда! — говорит он.

«Оттуда» — это значит, что дядя Пётр был на Пресне, там, где стреляют и где живут дедушка и Кондратьевы.

— Отца у нас в полицию вызвали, — отвечает мама. — Боюсь…

— Бояться не надо. Никакого основания нет за него бояться. У вас тут ещё тихо.

— А там…

— Там большие бои. И большие жертвы. Кондратьев ранен и, кажется, сильно. Руководил боевой дружиной.

— Ой! — мама поднимает руку к лицу. Глаза её широко открыты, и вдруг слёзы — одна, другая — скатываются по щеке.

— Его сюда привезут, — говорит дядя Пётр, — там спрятать трудно; обнаружат-расстреляют на месте.

— Куда же сюда? — нерешительно спрашивает мама.

— Ну… куда-нибудь, — отвечает дядя Пётр. Он садится к тёплой печке, берёт со стола налитый матерью стакан чаю и, обхватив его обеими руками, долго не выпускает.

— Стойко держатся! — горячо говорит он. — Сотни баррикад, не преувеличиваю… Вся Пресня покрыта баррикадами. И — представьте, себе — драгуны и войска: привезённые из Петербурга, часто не выдерживают против наших дружинников.

— Страшно! — говорит мама и вздрагивает: в окно снова стучат. Из коридора она возвращается вместе с отцом, вопросительно заглядывая в его лицо.

— Пустяки, только предупредили, — говорит он, здороваясь с дядей Петром.

И сразу же возникает движение во дворе: кто-то подъехал к нашей двери. Не раздеваясь, отец проходит в кухоньку и откидывает крючок двери. Дверь распахивается, белый холодный воздух течёт по полу. За дверью видны тёмные фигуры. Два человека входят в кухню, навстречу им из комнаты, худой, высокий, выходит дядя Пётр.

— Куда нести? — спрашивают его вошедшие.

Дядя Пётр переводит глаза на мою мать. Она стоит у притолоки, бледная и растерянная, не решаясь на что-то. Вдруг лицо её краснеет до слёз.

Осторожно, заходя спиной вперёд, большой, широкий человек в полушубке пятится, таща что-то тяжёлое, другой, обхватив чьи-то ноги, помогает ему, и вместе они вносят бледного, неподвижного человека.

— …Дальше, дальше несите, в спальню… — шепчет мать.

Я вижу землисто-серое знакомое лицо Кондратьева с закрытыми глазами, широкие брови и руку. Руки поднимается, нащупывает что-то на груди, — значит, человек жив…

Ночью меня разбудил гулкий стук в ворота. По двору к рабочим общежитиям с зажжёнными фонарями пробежали полицейские. Они искали скрывшегося дружинника. К нам они не зашли.

Трудное время

Сколько времени пробыл у нас Кондратьев, я не помню. Дверь в спальню, где он лежал, была закрыта, и только отец осторожно входил туда. На вопросы мамы он сначала отвечал: «Всё так же», — а потом сказал, что Кондратьев «пришёл в себя» и ему лучше, но всё-таки трогать его с места без доктора опасно.

Мне было удивительно, что ни Ксения, ни Дуняша не навещают больного дядю Степана. Лежал бы мой отец так хоть бы на другом конце города, думала я, всё равно я убежала бы к нему!

Однажды утром я проснулась со счастливым чувством ясной и полной радости; ещё в полусне я поднималась куда-то высоко-высоко, казалось, ещё немного, и я всё увижу сверху, потому что я лечу надо всем, хотя тут же почувствовала подушку под головой и окончательно проснулась. Но что-то особенно счастливое оставалось: отец играл на скрипке так, как я давно не слышала.

Я оделась и быстро подошла к двери в спальню, где был сейчас отец. Мне хотелось приоткрыть дверь, но пока отец играл, я боялась ему помешать: мне было жаль прерывать его. И потом я не знала, можно ли мне войти, не обеспокою ли я дядю Стёпу.

Я словно видела, как, протянув смычком высокий, чистый звук, отец отвёл руку, и сейчас же послышался шелест: он перевернул страницу потной тетради. И снова заиграл.

То, что отец играл при Кондратьеве, не удивило меня: я помнила, как дядя Стёпа любил слушать его игру на скрипке. Я отошла от двери и уселась против печки, около которой были положены крупные берёзовые дрова; от них пахло свежим влажным деревом. Белая береста, покрытая, как рисунком, зелёным красивым лишайником, местами завёртывалась трубочкой. Было очень интересно отдирать её и рассматривать. Я этим и занялась.

Вдруг в дверь кухни сильно застучали, игра на скрипке сразу оборвалась. Отец вышел из спальни, прикрыв за собою дверь, но уже навстречу ему из кухни быстро входил какой-то важный полицейский, его бледное одутловатое лицо выражало недовольство. За ним почти вбежал юркий человек с чёрной бородкой. Мама, сдерживая волнение, остановилась сзади них на пороге.

— Что вам угодно? — спросил отец.

— Нам? — переспросил полицейский, подходя к столу и прямо глядя на отца, в то время как чернобородый обводил взглядом комнату. — Видите ли, у полиции есть сведения, что бывший рабочий вашей фабрики, по фамилии Кондратьев, выступавший в рядах бунтовщиков во время беспорядков на Пресне, будучи ранен двадцатого декабря, был привезён сюда, на фабрику, и тут спрятан.

Полицейский говорил, внушительно, раздельно произнося слова густым негромким голосом; при этом он не отрывал глаз от нахмуренного лба моего отца, точно стараясь прочитать что-то в его лице.

— …Что вам известно по этому поводу? — Я даже вздрогнула — так повысил он голос при этих словах.

— По этому поводу мне совершенно ничего не известно, — спокойно ответил отец.

— Ну как же так, неизвестно? — Полицейский развёл ладони в стороны, показывая как бы крайнюю степень удивления. — Вы должны бы знать, что Кондратьев скрывается именно здесь! В то время, когда он работал на фабрике, вы, по нашим сведениям, весьма хорошо к нему относились.

— Да, он был прекрасный ткач и считался у нас человеком с большими способностями.

— Нам его способности тоже давно известны, — усмехнулся полицейский. — Не туда только они направлены.

— Я думаю, разговор наш ни к чему не приведёт, — сказал отец с явной неприязнью. — Я ничем не могу быть вам полезен.

Чернобородый в это время продолжал осматривать комнату, глаза его так и перебегали с одного предмета на другой. Услышав слова отца, он быстро повернулся к нему с вопросом:

— И даже если мы сами укажем вам, где скрывается Кондратьев? — Он подскочил к двери в спальню. — А тут у вас кто живёт? — и быстро открыл дверь.

— Ай! — крикнула я и рванулась с места: мне представилось, что эти люди сейчас схватят Кондратьева. Я заплакала и кинулась к маме. Она притянула меня к себе.

— Как вы смеете врываться в чужой дом? — крикнула она гневно.

— Груня, не мешай! — остановил её отец. — Лучше уведи Сашу: видишь, она испугалась.

И тут произошло такое удивительное, чего я даже не поняла сразу. Вслед за чернобородым полицейский вбежал в спальню, но отец не пошёл за ними, он продолжал стоять у стола. И сразу же в спальне двинули стулом, что-то упало, послышались ругательства, и полицейский в сопровождении чернобородого прошёл мимо нас обратно в кухню; я слышала, как они говорили что-то отцу, но всё это не доходило до моего сознания. Хлопнула дверь, они ушли.

Вместе с мамой мы пошли в спальню. Кондратьева в ней не было. На столе стоял раскрытый футляр, и рядом лежала скрипка. На пюпитре были развёрнуты ноты. Опрокинутый стул валялся у двери.

— Опоздали! — сказал отец; только теперь стало видно, как сильно он возбуждён. — Как удачно всё вышло! Вовремя товарищи перевезли Степана Саввича. Понимаешь, девочка, зачем приходили эти люди?

Он говорил это так, будто я всё знаю про Кондратьева, и, слыша его по-особенному обращённые ко мне слова, ничего, в сущности, не зная, кто и когда перевёз Кондратьева, я действительно поняла в этот день многое такое, что не сумела бы объяснить словами…

Вот сейчас отец, которому я всегда верила, при мне сказал неправду этим чужим людям, хотя учили меня всегда быть правдивой. Но эта его неправда была совсем другая, чем обычная ложь человека, желающею выгородить себя.