Нина Емельянова - Родники Страница 31

В это время на тихой улице послышался топот, как будто мчалось множество коней. Отец подошёл к окну, но стёкла сплошь замерзли, он хотел открыть форточку и остановился: какие-то гулкие звуки хлестнули вдоль улицы.

— Что это? — спросила мама с тревогой. — Около нас стреляют. Что же это делается!

Неизвестно, как у меня сложилось безошибочное впечатление, что для рабочих всё повёртывается плохо и что дяде Стёпе именно теперь было бы опасно оставаться у нас.

Когда на улице затихло, отец вышел на крыльцо, я выскочила за ним.

— Кто это проскакал? — спросил он дворника.

— Казаков пригнали! — ответил Данила. — Дело-то, видать, идёт к концу.

— Не стой раздетая, иди домой! — приказал отец.

Уже из комнаты я услышала снова такой же топот по улице и выстрелы.

…Большая и трудная борьба рабочих на этот раз терпела поражение: вооружённые восстания в Москве и во многих городах повсюду жестоко подавлялись царским правительством. На Пресне догорали здания, зажжённые царской артиллерией. Полиции разбирала и жгла баррикады, жандармы ходили по домам с обысками, бросали в тюрьмы сотни рабочих, расстреливали руководителей боёв… Но волна революции опустилась лишь на время с тем, чтобы породить новую, более мощную волну, — так в то время писали большевики в листовках для рабочих.

И вот снова на фабричном дворе собираются рабочие, снова приезжает хозяин и проходит в контору. Туда одного за другим вызывают ткачей, красильщиков, слесарей — фабрика начинает работать.

Из конторы выходит управляющий и, заложив руки за спину и насмешливо покачиваясь, говорит:

— Ну что, надоело прогулы устраивать? Бастовать, видно, хватит? — И, указывая на стоящих во дворе ткачей, спрашивает у мастера: — Что-то вон тот мне знаком… Не из коноводов? — и, не дожидаясь ответа, возвращается в контору.

Ткачи неторопливо идут к дверям фабричного корпуса, прислушиваясь к голосу в конторе.

— Ругается! — говорит кто-то уверенно. — Ишь, кричит: «Молчать!». Придёт время, мы не так ещё тебе крикнем.

И скрываются в дверях ткацкой.

У дедушки на Пресне

Давно затихла стрельба на Пресне, все лавки открылись, и в комнатах снова зажигают большую лампу. Но ни в доме, ни во дворе нет веселья, все молчаливы и неспокойны. Мама собирается пойти на Пресню навестить дедушку Никиту Васильевича: дядя Пётр говорил, что надо кому-нибудь туда пойти. Вот и я у Дуняши побываю! Но мама собирается уже давно и всё откладывает.

Наконец однажды после обеда она ставит в корзиночку байку с вареньем, велит мне одеваться потеплее и завязать голову платком.

В этот раз мы почему-то очень долго добирались до Пресни, хотя часть пути проехали на конке. Я всё время говорила маме, что с Митей мы ходили по другой, хорошей улице и теперь мы зашли в незнакомое место.

— Мы идем правильно, не приставай! — коротко ответила мама, и что-то в выражении её лица остановило мои расспросы. Я стала внимательно смотреть кругом.

Не удивительно, что палисадники, летом весело и живо обрамлявшие дома, мимо которых мы тогда проходили с Митей, были пусты: сейчас была зима и в палисадниках лежали целые подушки снега. Многие заборы были поломаны, ворота сорваны, и даже столбы их кто-то спилил, как, впрочем, и все почти телеграфные столбы вдоль улицы.

Во многих домах были разбиты стёкла; какая-то страшная сила обрушила кое-где стены и обнажила внутри оклеенные пёстренькими обоями комнаты с кафельными печами, теперь совершенно негодные для жилья. Вершины у многих деревьев были обломаны, у других были расщеплены стволы, и они лишь потому казались целыми, что их плотно залепил снег.

Чем дальше мы шли, тем тусклее и безотраднее становилась улица. Мы подошли к чёрным бревенчатым остовам больших двухэтажных домов; их как будто лизал огонь, так они были обуглены, но дома почему-то не сгорели дотла и стояли страшным памятником происходившего здесь. И только каменные тумбы по краям тротуара, чуть склонясь каменным туловищем, стояли друг за другом, словно очерчивая границу, где бушевало пламя. Дальше вместо домов были видны чёрные плешины на снегу. Наконец мы увидели угловой двухэтажный дом с выбитыми окнами. Он что-то напомнил мне, но я тотчас забыла, что именно.

— Где же их дом? — спросила мама, останавливаясь перед двориком без ограды и ворот. В глубине виднелись остатки разобранного сарая. Два дерева с поломанными ветвями стояли во дворе около уцелевшего дома с облупившейся кое-где штукатуркой.

Из дома неожиданно вышла Варя, дочь дедушки Никиты Васильевича.

— Что же вы стоите? — закричала она. — Не узнали место? Да и не удивительно: такой был дворик чудесный! Ну, не беда, руки есть — поправим. Тятя, встречайте гостей.

В доме внутри всё было по-старому, разве стало немного теснее. Всё так же лежала Мелания Михайловна, всё так же дедушка «заложил» в нос свой табачок и чихнул. Но мне показалось, что дедушка бодрится, он очень постарел за это время.

— Я вам, дядя Никита, варенья привезла. — Задумавшись, я не видела, как мама достала банку из корзиночки, и только услышала её слова: — Знаю, вы любите. И Саня велел спросить, не надо ли вам чем помочь.

— Ну, у меня руки крепкие, — сказала тётя Варя, — я и ещё двух таких, как мои старики, прокормлю.

— Руки руками, — вздохнул дедушка, — а на завод обратно не берут. Видно, ты показала себя.

— А как же иначе, — сказала тётя Варя. — И я не хуже людей.

И, задорно блестя глазами, стала рассказывать, как около них, за углом, где была пивная лавка, строили баррикаду и она не раз дежурила вместе с защитниками, а когда убили одного их товарища, стреляла из его винтовки по солдатам.

— Что же мне не стрелять? — сказала она. — Мы таких женщин-героев повидали, которые ничего не боятся. В тот день, когда началась всеобщая забастовка, мы с нашими заводскими шли от Трёхгорного вала с демонстрацией. Стали подходить к Зоологическому саду, а навстречу казаки с шашками! И тут две работницы Трёхгорной мануфактуры бросились вперёд с красным знаменем и крикнули: «Не стреляйте, мы ваши матери!» — и остановили казаков. А ведь им бы тут скорая смерть — и всё! Вот каких мы женщин повидали… А как вспомнишь Степана Саввича, вот кого я уважаю, то есть такой человек светлый… Душевный… — прибавила тётя Варя.

Со двора неожиданно для меня вбежала Катюша, сильно выросшая, похудевшая, и бросилась ко мне.

— А где Дуняша?.. — обрадовалась я.

— Наверно, дома, где ж ей быть? — сказала бабушка.

Дома? Но во дворе я не заметила флигелька, в котором жили Кондратьевы!

— Во флигеле? — спросила я.

— Нет, флигель сгорел в самую стрельбу. Хозяева со страха перебрались к дочери в Сокольники, там тихо было, а Ксении велели их добро караулить. Вот они и живут там, на половине хозяев.

— Мама, можно я к Дуняше пойду?

И лишь только мама кивнула головой, я схватила шубейку и выскочила во двор. Обежав вокруг дома, я заметила в крайнем окне свет и постучала. Ксения открыла мне дверь. За ней я увидела бледное лицо моей подружки…

— Дуняша! — сказала я, когда мы, держась за руки, уже сидели рядом в большом «хозяйском» кресле. — Я думала, что вы с Ксенией уехали куда-нибудь.

Дуня быстро взглянула на меня и покраснела.

— Нет, мы никуда не уезжали, — ответила она. — Нам никак нельзя было уезжать.

Значит, и Ксения и Дуняша были в Москве, когда дядя Степан лежал у нас! Почему же они всё-таки не приходили?

Я уже совсем хотела спросить, как вдруг с величайшей ясностью поняла: им было нельзя приходить, они хотели пойти, всё время только и думали о дяде Степане, но не могли идти к нему. Жандармы, знавшие, где живут Кондратьевы, проследили бы за Ксенией, как Тишкин, и нашли бы его…

Как же горячо забилось у меня сердце любовью к милым мне Дуняше и Ксении!..

— А вот куда отвезли дядю Стёпу от нас, я не знаю… — задумавшись, нечаянно сказала я.

И тут Ксения, которая всё время что-то шила, сидя у стола под большой висячей лампой, встала и подошла к нам.

— Тебе, Сашенька, об этом говорить не надо! — сказала она, гладя меня по голове. — Ведь Степан Саввич — политический, за ним жандармы во все глаза смотрят, ищут его. Скажешь где-нибудь так-то, не подумавши, глядишь, папане твоему беды не избыть.

И снова я хотела сказать, что к нам уже приходили, искали Кондратьева, но, подумав, сообразила, что если Ксения узнает, что Степана Саввича искали у нас, она будет беспокоиться о моих отце и матери, укрывших его. И я ничего не сказала.

Но — удивительное дело! — оказалось, что не обязательно надо говорить словами, Ксения поняла меня и без слов.

— Я уж и так об папане твоём думаю, не было бы неприятностей ему… Ну, девочки, посидите, я схожу на ту половину.

Но мы побежали вместе с Ксенией. Мама уже собиралась домой, и я стала просить её оставить меня ночевать у Дуняши: ночевала же Дуняша у нас!