Ульф Старк - Чудаки и зануды Страница 3

– Вот, вытрясти хотела, – пролепетала она.

– Можете взять себе этот старый половик, дорогая фру Энгман, – сказала мама. – Мы его нарочно оставили.

– Что ж, спасибо, – пробормотала соседка.

– Вы Килроя не видели? – спросила я.

Нет, она не видела. В квартире его тоже не оказалось.

В комнатах витал тяжелый дух прошедшего праздника. По всему полу валялись объедки. У стены стоял колченогий стул. Мебель почти всю разобрали. Мама сняла хрустальную люстру и взвалила ее на плечо, как рюкзак.

– Надо забрать, раз никто на нее не позарился.

На обратном пути я держала люстру. Она позвякивала на поворотах. Только этот звук и нарушал тишину. Мы были расстроены, но не решались говорить о том, что было на душе. Мама старалась ехать помедленнее – вдруг я замечу Килроя где-нибудь на улице.

Но его нигде не было.

Мы объехали полгорода. Наверное, нам обеим не хотелось возвращаться в пустой дом, набитый ящиками и тюками. Мы останавливались у Хумлегордена и других парков – вдруг Килрой забежал туда. Может, он прибился к другим собакам, тогда ему не так одиноко, предположила мама.

В Гэрдете было полно собак – огромные слюнявые зверюги и безобидные песики, похожие на длинношерстных морских свинок. Мы с мамой разделились и пошли искать.

Когда я вернулась, вокруг мамы собралась толпа. Она стояла, вцепившись в какого-то белого шпица, весьма отдаленно напоминавшего Килроя. Над ней нависал высоченный детина в зеленом охотничьем пальто и кепке. Его вытянутую физиономию прямо перекосило от злости.

– А ну отпусти мою собаку, косоглазый! – вопила мама и сверлила дядьку дикими желтыми глазами.

Незнакомец отступил было на шаг. Он и в самом деле слегка косил. Лицо его еще больше побагровело.

– Какая наглость! – пыхтел он. – Оставьте в покое мою собаку и убирайтесь подобру-поздорову.

– Ты еще мне угрожаешь, жиртрест! – прошипела мама. – Сперва украл нашего пса, а теперь на невинных женщин набрасываешься? Так-то ты развлекаешься по воскресеньям!

Мама как разойдется – не остановишь. Она была вне себя. Может, она и в самом деле приняла чужого пса за Килроя. Собак она различает плохо. Да и людей частенько не узнает.

– Неслыханно! – простонал дядька, глаза его вращались, как шарики в игральном автомате. – Ну разве можно так распускаться!

– Тебе лучше знать, – огрызнулась мама. – С меня хватит. Отпусти собаку и убирайся.

Верзила выпустил ошейник и ущипнул себя за щеку. Наверное, хотел убедиться, что весь этот кошмар происходит наяву. Потом он шагнул к маме. От возмущения его трясло так, что зеленое пальто ходуном ходило над здоровенными туристскими ботинками.

– Я вам покажу, чья это собака! – гаркнул он и замахнулся на маму.

«Сейчас сцепятся», – испугалась я. Но в этот миг два дюжих парня в спортивных костюмах схватили дядьку за руки.

– Ну-ну, остынь маленько, – сказал один из них. – Пошумел, и будет.

– Подумать только, какие попадаются типчики, – возмущалась мама.

Она здорово смахивала на разгневанную богиню. Красное вечернее платье, которое она в спешке натянула перед отъездом, трепетало на ветру, словно крылья неистового ангела. Желтые глаза сверкали, крашеные черные волосы развевались, как знамя.

– Идем, Килрой, – позвала мама и пошла прочь сквозь толпу зевак.

Чужой пес покорно поплелся следом. Он вилял хвостом и преданно лизал мамины пальцы. Никому бы и в голову не пришло, что это не мамина собака.

– Голиаф, Голиаф! – в отчаянии звал хозяин.

Но собака и ухом не повела. Наверное, рада была смыться от такого злюки и от дурацкой клички Голиаф.

– Дорогуша, вот ты где! – защебетала мама, заметив меня. – Посмотри, кого я нашла!

Она гордо указала на белого пса, который, задрав нос, трусил у ее ног.

– Бежим! Живо! – прошипела я и потянула ее за руку. – Это не Килрой!

– Что ты говоришь?

– Это не Килрой! – повторила я. – Неужели не понятно? Это другая собака, бежим к машине!

– А с псиной что делать? Надо бы ее вернуть. О, Боже!

Я кое-как убедила ее, что отводить собаку не стоит. Мы чесанули прямо по газону. А когда добежали до машины, пес чуть было не вскочил на заднее сиденье. Еле-еле уговорили его остаться, пришлось скормить этому обжоре половину рулета.

В заднее стекло мне было видно, как он потрусил назад к поредевшей толпе, к Боргену и телебашне.

На обратном пути мы вдоволь посмеялись, вспоминая стычку в парке, незадачливого верзилу и его собаку, так охотно последовавшую за нами. На миг показалось, что все наладилось. Но веселье было недолгим.

Ингве расстарался и к нашему возвращению сварил суп, но у нас не было аппетита. Мы даже не улыбнулись, когда Ингве, разливая суп, макнул в кастрюлю свой галстук.

Мама чувствовала себя бестолковой неудачницей.

– Ты права, – пробормотала она, застыв над тарелкой. – Мне надо больше заботиться о доме. Пора мне стать нормальной мамашей.

И весь вечер она старалась быть нормальной мамой. Бороздила пол чудовищным блестящим пылесосом, который ревел так, что не давал разговаривать. Потом долго терла оконные стекла, так, что они скрипели, словно моля о пощаде. Затем обмела паутину, сгребла в кучу грязную одежду, распаковала ящики и картонки, расставила по местам мебель, полила цветы, заварила чай и все это время была абсолютно невыносимой.

– Не думайте, что я все это делаю в охотку, – приговаривала она время от времени раздраженным плаксивым голосом, какой бывает у нормальных матерей.

Когда в надраенных полах отразилось вечернее небо, мама велела Ингве повесить хрустальную люстру. Как только бедолага, держа люстру обеими руками, вскарабкался на шаткий стул, лицо у него позеленело, а колени задрожали. Люстра зазвенела, словно тысяча крошечных колокольчиков, а стул, дробно постукивая ножками, заплясал по полу.

– Что с тобой? – изумилась мама.

Я остолбенела: вот уж не знала, что этот зануда умеет так ловко балансировать.

– Помогите мне слезть! Помогите слезть! – верещал Ингве, меж тем как стул сам собой маршировал мимо журнального столика в прихожую.

В ту самую минуту, когда стул добрался до порога и я уже стала гадать, как он одолеет это препятствие, мама подхватила и Ингве, и люстру. Ноги у бедняги дрожали, а лицо покрылось испариной.

– Милый, ну как ты? – встревоженно спросила мама, и голос у нее стал прежним, не как у нормальной матери.

– Ничего, – пискнул Ингве. – Скоро пройдет. Просто я немного боюсь высоты, у меня от нее голова кружится.

Он рухнул на стол в кухне, и мама принялась обтирать его жалкие волосенки мокрой салфеткой. На время она забыла, что решила быть нормальной мамой. И я подумала, что пусть, пожалуй, остается такой, как есть. Хотя бы в главном.

Я задумчиво глядела в стеклянный шар, полученный в день рождения. Он почему-то лежал на кухонном столе. Вдруг внутри что-то вспыхнуло. Красная точка стала расти, и скоро весь шар пылал, как свеча на снегу. Я увидела, как в этом сиянии возник синий четырехугольник, стал расти и превратился в дверь со стеклянными окошками и ручкой. Совсем как наша входная дверь, только поменьше – всего несколько сантиметров высотой. Вот ручка повернулась, и дверь открылась. В щелку я успела заметить белые и желтые нарциссы и гиацинты вдоль дорожки и фруктовые деревья вдалеке. Увидела, как мелькнула тень на тропинке возле вишни. Я затаила дыхание, словно образ внутри – это свеча, которая может погаснуть от малейшего дуновения. А потом дверь, отблески огня и все остальное исчезло так же внезапно, как и появилось.

Что это было?

– Греза, – объяснил Ингве, когда я рассказала ему и маме о том, что увидела в стеклянном шаре. – Если долго смотреть в одну точку, то становишься словно загипнотизированный. В голове возникают всякие видения, как во сне. Понимаешь?

Ингве мастер все растолковывать. Ни я, ни мама не слушали его разглагольствований. Но ему было все равно. Он этого не замечал.

– Милая, – сказала мама, – то, что ты видела, означает, что скоро к нам придут гости.

– Не забивай девочке голову всякой чушью! – нахмурился Ингве. Одной рукой он крепко держал колени, которые все еще дрожали.

Но я-то догадалась, кто к нам придет.

Килрой.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На следующее утро в шесть часов к нам в дверь забарабанили так, что стекла в окнах зазвенели.

– Стучат! – крикнул Ингве.

Его голос донесся из туалета: бедняга страдает от запоров и каждое утро сидит там, стонет и кряхтит. С вечера он пригоршнями запихивает в себя изюм и чернослив, чтобы утром дела шли побыстрее, но все без толку.

– Не слышите, что ли, стучат! – не унимался Ингве.

Конечно, мы слышали. Снизу продолжали доноситься тяжелые удары.

Это наверняка Килрой! Кто-то нашел его и привел к нам! Может, он ранен или заболел, оттого и подняли такой шум.