Ульф Старк - Чудаки и зануды Страница 4

Конечно, мы слышали. Снизу продолжали доноситься тяжелые удары.

Это наверняка Килрой! Кто-то нашел его и привел к нам! Может, он ранен или заболел, оттого и подняли такой шум.

Я мигом слетела по ступенькам. Мама, против обыкновения, уже встала и тоже спустилась в прихожую. Она подошла к двери и распахнула ее. Мы обе ожидали увидеть Килроя, щурящего глаза и виляющего хвостом, и потому посмотрели вниз.

Никакого Килроя не было!

На пороге стояла пара черных дамских сапог. Над ними развевались на утреннем ветру мешковатые белые кальсоны, а еще выше – широченная белая ночная рубаха больничного образца, подвязанная обрывком красной резиновой трубки. На шее на массивной золотой цепочке болтались старинные золотые часы.

Перед нами был рослый восьмидесятилетний старик, совершенно лысый, с большими вислыми седыми усами. Чуть раскосые голубые глаза бодро смотрели на нас. Старик радостно фыркнул. Выглядел он весьма величественно.

– Ольга! – прогремел он.

– Отец! – ахнула мама.

Это был дедушка.

Огромными ручищами он обхватил мамину голову и громко расцеловал маму в обе щеки. Слезы ручьем текли по его впалым щекам, и усы намокли. Потом дедушка сгреб меня за талию и поднял к своему лицу. Изо рта у него пахло луком и землей. Он покачал головой и так на меня посмотрел, словно видел насквозь. Взгляд его был полон сочувствия, мне стало не по себе. Что он разглядел у меня внутри?

– Бедняжка, – ласково прошептал дедушка, осторожно поставил меня на пол и торжественно поцеловал в лоб.

– Как ты сюда попал? – изумилась мама.

– Я пришел, чтобы остаться, дочка. Помоги-ка мне стащить эти чертовы колодки.

Он неловко поднял одну ногу и потряс сапогом на высоком каблуке. Как он сумел в них доковылять до нашего дома, осталось загадкой.

– Где, скажи на милость, ты их раздобыл?

– В больнице, дорогуша. В раздевалке для персонала. Это старшей медсестры. Единственные, которые мне пришлись впору.

Сапоги сидели как влитые. Мы с мамой тянули их изо всех сил. С глухим вздохом они наконец покинули дедушкины ноги.

И в тот же миг забили часы – нестройно и вразнобой.

Дедушка вздрогнул и поднес к глазам свои золотые часы.

– Так-то ты следишь за часами, нескладеха, – проворчал он.

Босиком он обошел дом, проверил и завел все часы.

Дедушка переходил из комнаты в комнату.

Дойдя до туалета, он дернул дверь и обнаружил там Ингве, потного, сизого от натуги.

– А ты кто такой? – гаркнул дедушка.

Ингве в страхе вскочил, путаясь в штанах, протянул деду руку и представился:

– Ингве Лаурин.

Дедушка отступил на шаг, громко фыркнул и смерил Ингве оценивающим взглядом.

– Что это ты напялил на себя? – проворчал он. – Надо одеваться приличнее.

Дедушка круто повернулся и покинул Ингве, который растерянно проводил глазами величественную фигуру в развевающихся белых одеждах. Уши у бедняги пылали.

Дедушка расположился в огромном дубовом кресле-качалке с резными львиными головами на спинке. Он медленно покачивался и дымил одной из маминых черных сигарет. Над чашками с чаем поднимался пар, сухари лежали на блюдце нетронутые.

– Я пришел сюда умирать, – объявил дедушка. – Вот зачем я пришел.

В комнате стало совсем тихо, казалось, даже часы на миг затаили дыхание. Дедушка огладил усы. Вид у него был очень усталый. Лишь ярко-голубые глаза под белыми облаками бровей сияли, как летнее небо.

Ингве заерзал, будто хотел что-то сказать. Но дедушка отмахнулся от него.

– Знаю, знаю! – загремел он. – Может, вам это и не подходит. Но в этой чертовой больнице нельзя умереть спокойно. То кровь берут на анализ, то температуру меряют, то постельное белье меняют, то таблетками пичкают, то еще что-нибудь им приспичит! – Он немного успокоился. Кресло, только что беспокойно вздымавшееся, словно корабль в бурном море, снова мерно покачивалось. – В остальном было не так уж плохо. Грех жаловаться. Очень милые старички и старушки, безвкусная питательная еда, отличный уход, парочка ведьм и чудесный оркестр. Но умереть негде. Вот так-то.

Мама не сводила с дедушки глаз.

– Я знала, – сказала она. – Я все поняла, как только увидела тебя в дверях. Папочка, миленький, я рада, что ты решил жить с нами.

Мама улыбнулась. Я заметила, что она едва сдерживает слезы.

Дедушка улыбнулся в ответ.

Я тоже улыбалась, хоть и понимала, что скоро придет печаль, большая, горькая, неизбежная. Но пока все это казалось совершенно немыслимым.

Ингве тоже улыбнулся, раз все улыбались.

Дедушка отхлебнул чаю, будто хотел смыть наши улыбки, и закашлялся. Кашель, громкий, словно камнепад, заставил дедушку согнуться пополам.

– Что это за чай! – прокряхтел он, когда приступ миновал. – Бурда! Как можно пить такое пойло. Помои какие-то! Вы что, угробить меня решили?

Ингве, отвечавший за заварку чая, смущенно заерзал на стуле.

– Может, лучше… Я хочу сказать, может, стоит все-таки позвонить в больницу, – начал было он.

– Помолчи, миленький, – перебила мама и положила ладонь ему на плечо.

– Кто этот шут гороховый? – Дедушка кивнул на Ингве. – Что он тут делает?

– Это человек, которого я люблю, – объяснила мама. – А почему, сама не знаю.

Дедушка устало вздохнул.

– Ну ладно, – смилостивился он. – Пусть все остается как есть. Что-то я совсем из сил выбился, как-никак с раннего утра на ногах, а я вообще-то не могу долго ходить. Пора отдохнуть. Пожалуй, я поселюсь у Симоны.

И он скрылся наверху, крикнув напоследок:

– Сапоги вернуть не забудьте!

Луна светила в незавешенные окна. Дул ветер, ветви деревьев и кустов отбрасывали на стены причудливые тени. Я зарылась головой в подушку и крепко-крепко закусила наволочку.

«Не хочу, – кричала я в подушку. – Слышишь, Бог, ты не смеешь!»

В тот день я не пошла в новую школу. Мы ездили в Роксту, в дом престарелых. Там все изумились, как это дедушка сумел до нас добраться. Ведь он с трудом доходил от кровати до туалета. Ноги не держат, говорят про таких. Они настаивали, чтобы мы немедленно привезли дедушку назад. Ингве им поддакивал: мол, старику лучше жить там, где ему обеспечат надлежащий уход. Для его же пользы. Вдобавок у него с головой не все в порядке. И врачи были в этом с Ингве совершенно согласны. Но мама им ничего не ответила. Просто собрала дедушкины вещи.

В другом конце палаты сидел толстенький старичок с добрыми глазами и ел бананы. Он вроде и не слушал, о чем все говорили, но когда мы собрались уходить, подмигнул мне, чтобы я подошла.

– Передай привет Ивану, детка, – попросил он. – Скажи, нам будет недоставать его в оркестре. И виолончели его, и милых вспышек гнева… Неизвестно еще, кто придет на его место. – Старичок вздохнул.

Ингве с недовольным видом волок виолончель.

– Выбирай, – сказала ему мама в машине. Она гнала, как на пожар, нарочно, чтобы досадить Ингве, в страхе сжавшемуся на заднем сиденье. – Либо съезжай, либо привыкай к тому, что отец живет с нами.

Я надеялась, что он съедет.

За окном упала звезда, и я вспомнила, как мы с дедушкой смотрели в телескоп на звездное небо, когда отдыхали летом на Мейе [3] . Я загадала, чтобы он никогда не умирал.

Мне казалось, что дедушка был всегда. Это он учил меня различать цветы и птиц и давал им имена. «Ты будешь называться ель, ты – муха, а ты, пострел, нарекаешься трясогузкой». Он указывал на них тростью, словно всамделишный Бог-Отец. Дедушка научил меня плавать и драться. Научил читать и ругаться. Впрочем, ругаться он меня специально не учил. Я сама научилась, наблюдая его частые вспышки гнева.

«Откуда она набралась таких слов?» – удивился дедушка, впервые услышав, как я ругаюсь.

«От тебя, милый», – отвечала бабушка. Тогда она была еще жива.

«Черта с два!» – запротестовал он. Но тотчас вспомнил, что говорил, и довольно усмехнулся. В глубине души он очень гордился ролью Бога-Отца. Отцом он был потому, что другого папы я не знала. Ну а роль Бога он выбрал для себя сам.

Теперь я молила другого Бога, даже не зная, существует ли он на самом деле: пусть он сделает так, чтобы дедушка никогда не умирал.

«Забери лучше Ингве! – умоляла я и чувствовала, как гнев закипает во мне. – Миленький Боженька, забери этого придурка!»

Я заснула, и мне приснилось, что дедушка скользит по воде в кресле-качалке. Он мирно сидит, попыхивая сигарой, а кресло плывет себе по волнам, лавируя среди лодок и виндсерфингистов, а потом тихонько устремляется к горизонту. Дедушкины золотые часы блестят, как маленькая звездочка, и посылают во все стороны золотых зайчиков.

Я проснулась оттого, что кто-то легонько теребил меня за ухо.

– Эй, детка, – прошептал дедушка, – как дела?

– Паршиво, – промямлила я и расплакалась.

Дедушка ткнул меня своим большим носом, совсем как в детстве. От него так замечательно пахло землей, и усы кололись. И как в прежние дни, когда он был добрым, мудрым Богом, а я сопливой малявкой, которую он обожал, я рассказала ему все: о переезде, о Килрое, об Ингве, о маме и о том, как мне невыносимо думать, что он может исчезнуть навсегда. Я плакала и чувствовала, что внутри, будто сердце, бьется жесткий злой комок. Почему все напасти валятся на меня? Почему все нелепые и печальные события должны происходить разом?