Эдмондо Де Амичис - Сердце Страница 48

Подумай, как ему должно быть больно, когда, вместо ответной любви, он находит в тебе равнодушие и грубость!

Не выказывай же больше никогда, Энрико, такой ужасно неблагодарности!

Подумай о том, что даже если ты будешь стараться изо всех сил, ты всё равно никогда не сумеешь возместить все того, что он сделал и продолжает делать для тебя.

И подумай еще вот о чем: что такое наша жизнь? Несчастный случай может отнять у тебя твоего отца, пока ты еще ребенок, через два года, через три месяца, завтра.

Ах, бедный мой Энрико, как всё тогда сразу же изменится вокруг тебя, каким пустым и унылым покажется тебе дом, где ты будешь видеть свою мать, одетую в черное.

Ступай же, мой сын, ступай к своему отцу: он сидит в соседней комнате и занимается. Подойди к нему на цыпочках, чтобы он тебя не услышал, положи голову ему на колени и попроси у него прощения.

Прогулка

Понедельник, 19 июня

Мой отец снова простил меня и позволил мне поехать на прогулку, о которой мы еще в среду условились с отцом Коретти, продавцом дров.

Это был настоящий праздник.

Вчера в два часа, мы встретились на площади Статуто: Деросси, Гарроне, Гароффи, Прекосси, отец и сын Коретти и я. С собой у нас были фрукты, сосиски и крутые яйца. Мы взяли также жестяные кружки и кожаные стаканчики.

Гарроне принес тыквенную бутылку с белым вином, а Коретти — солдатскую фляжку своего отца, полную красного вина.

Маленький Прекосси, одетый в блузу кузнеца, держал под мышкой двухкилограммовый хлеб.

Мы доехали на омнибусе до Гран-Мадре-ди-Дио,[38] а потом побежали вверх, на холмы. Какая кругом была зелень, какая тень, какая прохлада!

Мы кувыркались в траве, плескались в ручьях, прыгали через изгороди.

Коретти-отец шел далеко позади, набросив куртку на плечи. Он курил свою гипсовую трубку и время от времени издали грозил нам, чтобы мы не порвали штаны.

Прекосси насвистывал, — мы никогда раньше не слышали, чтобы он насвистывал.

Коретти-сын на ходу всё время что-то мастерил своим складным ножичком длиной в палец; он всё умеет делать, этот парнишка, — мельничные колёса, вилки, дудочки.

Он обязательно хотел нести все вещи и нагрузился так, что пот лил с него градом, но это не мешало ему быть ловким, как козленок.

Деросси каждую минуту останавливался и говорил, как называется какой-нибудь цветок или насекомое, — и как это он умудряется знать столько вещей!

Гарроне молча жевал хлеб; когда кто-нибудь из нас разбегался, чтобы перепрыгнуть через канаву, он Подбегал с другой стороны и протягивал руку. А когда нам встречалась корова, то Гарроне сейчас же становился перед Прекосси, которого в детстве как-то забодала корова и который поэтому страшно их боялся.

Мы взобрались на вершину Санта-Маргариты и начали большими прыжками сбегать с нее вниз или скатываться кувырком.

Прекосси налетел на куст, разорвал свою блузу и остановился страшно смущенный, глядя на висевший лоскут, но Гароффи, у которого в куртке всегда найдется несколько булавок, заколол ему прореху так, что она стала совсем незаметной, в то время как Прекосси повторял: «Прости меня, пожалуйста, прости меня…» — а потом снова бросился бежать.

Гароффи не терял времени напрасно: по дороге он рвал травы, которые могли пригодиться для салата, собирал улиток и клал себе в карман каждый блестящий камешек, думая, что, может быть, в нем есть золото или серебро.

И так, то бегом, то кувырком, то ползком, то в тени, то под солнцем, вверх и вниз, по тропинкам и напрямик, добрались мы наконец, разгоряченные и запыхавшиеся, до вершины одно го из холмов, где и уселись, чтобы закусить.

Отсюда нам видна была вся огромная равнина и голубы Альпы со своими снеговыми вершинами.

Мы просто умирали от голода, и хлеб так и таял у нас во рту.

Отец Коретти разложил сосиски на тыквенных листьях, и, закусывая, мы принялись болтать о наших учителях, о тех товарищах, которые не смогли поехать с нами, и об экзаменах.

Прекосси стеснялся есть в таком большом обществе, и Гарроне насильно засунул ему в рот самый вкусный кусочек из своей собственной доли.

Коретти примостился около своего отца, скрестив ноги, и видя, как они сидят рядом, оба рыжие и улыбающиеся, с ослепительно-белыми зубами, можно было скорее принять их за двух братьев, чем за отца е сыном.

Отец пил с удовольствием, доканчивая наши кружки и стаканчики, которые мы оставили до половины полными, и при этом приговаривал:

— За ваше здоровье, за здоровье тех, кто учится, вам вино вредно, зато оно полезно тем, кто занимается продажей дров!

Потом он схватил и потянул за нос своего сына, говоря:

— Любите этого паренька, мальчики, он честный человек, уж поверьте в этом мне, его отцу!

Мы все, за исключением Гарроне, засмеялись, а отец Коретти продолжал:

— Да, жаль! Вот сейчас вы все вместе, все хорошие товарищи, а пройдет несколько лет, и, кто знает, Энрико и Деросси станут адвокатами или профессорами, или чем там еще, а остальные четверо окажутся в лавке, или за станком, или еще черт знает где! И тогда — прощай, дружба!

— Ну, нет, — возразил. Деросси, — для меня Гарроне всегда останется Гарроне, Прекосси всегда будет Прекосси и остальные тоже, хотя бы я стал самим императором; где будут они, туда пойду и я.

— Ты молодчина, — воскликнул отец Коретти, подняв свою фляжку, — ты правильно говоришь, черт возьми! Чокнемся! Да здравствуют славные товарищи, и да здравствует также школа, которая делает из вас всех, богатых и бедных, одну семью!

Мы все чокнулись е ним своими кружками и стаканчиками и допили всё до конца.

Потом он встал на ноги, воскликнул:

— Да здравствует сорок девятый полк! — и выпил всё до дна. — А если вам придется тоже строиться в ряды, то смотрите, мальчики, держитесь крепко, как держались мы, старики!

Было уже поздно. Мы с песнями сбежали с холма и зашагали большими шагами, взявшись под руки. Мы подошли к По, когда уже стемнело и в воздухе летали тысячи светлячков.

Расстались мы только на площади Статуто, после того как условились встретиться опять в следующее воскресенье, чтобы вместе идти в театр Виктора-Эммануила, где будут раздавать награды ученикам вечерних школ.

Какой это был чудесный день! Каким счастливым вернулся бы я домой, если бы не встретил мою бедную учительницу. Я столкнулся с ней, когда она спускалась по нашей лестнице, почти в полной темноте. Она узнала меня, взяла обе мои руки и прошептала:

— Прощай, Энрико, не забывай меня! Мне показалось, что она плакала. Когда я вернулся домой, то сказал маме:

— Я встретил свою учительницу.

— Да, она отправилась, чтобы лечь в постель, — ответила мама, у которой были красные глаза. Потом, пристально глядя на меня, она грустно-грустно прибавила: — Твоя учительница… очень больна.

Раздача наград ученикам вечерних школ

Воскресенье, 25 июня

Как и было условлено, мы все вместе пошли в театр Виктора-Эммануила посмотреть на раздачу наград ученикам вечерних школ. Театр был украшен, как и четырнадцатого марта, и полон народа, но на этот раз почта исключительно семьями рабочих, а партер был занят воспитанниками капеллы. Они спели гимн в память погибших солдат, и спели так хорошо, что, когда окончили, все поднялись со своих мест, стали аплодировать и кричать так, что хору пришлось пропеть этот гимн еще раз.

Потом рабочие — ученики вечерних школ, заслужившие премии, длинной шеренгой стали проходить мимо городского гол вы, префекта и других важных синьоров, которые вручали им награды: книги, книжки сберегательных касс, дипломы и медали.

В одном углу партера я увидел Кирпичонка рядом с его матерью, в другом месте — директора, около которого торчала рыжая голова моего бывшего учителя второго класса.

Первыми прошли ученики вечерней школы рисования: ювелиры, резчики по камню, типографские рабочие, а также столяры и каменщики; потом потянулись ученики торговых школ, за ними — ученики музыкальной школы, среди которых были и мальчики и взрослые рабочие.

Все они были разодеты по-праздничному. Их встречали громом рукоплесканий, и они смеялись в ответ.

Наконец вышли ученики вечерних начальных школ, и тут-то и началось самое интересное. Они были всех возрастов, всех специальностей и одеты самым различным образом. Тут были и седые мужчины, и мальчики ремесленники, и рабочие с большими черными бородами. Молодежь держалась свободно, взрослые немного смущались. Публика аплодировала самым старым и самым молодым.

Но никто из зрителей не смеялся, как это было на наше празднике, все лица были внимательны и серьезны. У многие награжденных в партере сидели жёны и сыновья, и некоторые малыши, когда их отец выходил на сцену, звали его по именам и, громко смеясь, махали ему руками.