Борис Минаев - Детство Лёвы Страница 5

Шумно вздохнув, мама подняла сома на вытянутых руках. Он разбрызгивал крупные пахучие капли.

Как приклеенный, я поплёлся за мамой в кухню.

Она плюхнула сома на стол и отчаянно оглянулась. Он шевелился, подползая ближе к краю.

— Держи хвост! — сдавленно крикнула она. — Я нож возьму!

Я уцепился за сомий хвост и закрыл глаза. Дыхание перехватило, в животе что-то мелко дрожало. Бац! — и движения хвоста стали тише, спокойней. Бац! — и сом в последний раз шлёпнул им об стол. Мне показалось, что сом быстро начал высыхать.

Я в последний раз посмотрел в вытаращенные сомьи глаза и медленно пошёл из кухни. Руки мои пахли сомом. Комната пахла сомом. Весь мир пах сомом.

Сквозь слёзы я шепнул сам себе:

— Папа любит жареную рыбу.

Через некоторое время я снова зашёл на кухню. Сома уже не было. Мама открыла форточку настежь и в кухне гулял холодный осенний воздух.

Зашипела сковородка.

Я быстро выскочил во двор.

Над крышами плыли большие низкие облака. Мне показалось, что по небу плывут серые сомы.

…Они плывут, плывут туда, где нет хлорной воды, а люди едят только мороженое, клубнику и тульские пряники по двенадцать копеек.

ЭРА ТЕЛЕВИДЕНИЯ

Телевизор назывался «Старт».

Папа и мама купили его, когда мы переехали на новую квартиру. Наверное, он появился не сразу, потому что я помню, как мы ходили к кому-то в гости, смотрели передачу на экране с водяной линзой. Изображение было слегка выпуклым, как в аквариуме, а звук шёл из чёрного матерчатого динамика с пластмассовыми перегородками.

Так что я уже знал, как это прекрасно — телевизор.

…Папа долго возился, включая его в сеть и втыкая антенну. Мы с мамой с восторгом смотрели на тёмный экран. Наконец, экран вспыхнул и наши лица осветились, как мне теперь кажется, каким-то чуть печальным голубым сиянием.

Увы, показывали только таблицы настройки изображения.

— Вечером посмотрим! — объявила мама и щёлкнула выключателем.

…Вечером телевизор удавалось посмотреть мало — меня отправляли спать, и я, с тяжёлым чувством тоски и обиды, засыпая, слушал, как продолжается передача.

А днём телевизор был в полном моём распоряжении. Я садился и изучал таблицы, старясь разгадать тайну сочетания цифр.

Однажды мама застала меня за этим занятием.

— Ты что делаешь! — возмутилась она и положила ладонь на телевизор. — Ой, как нагрелся!

Вечером она пожаловалась на меня папе.

— Лампы сгорят! — коротко объяснил мне папа.

Мама коротко вздохнула и сказала:

— Причём тут лампы! Это же вредно для глаз!

— И для глаз вредно, — спокойно подтвердил папа, шумно размешивая ложечкой сахар.

Короче, я продолжал смотреть таблицы. Однако начальники телевидения скоро догадались, что кое-кто смотрит эфир днём.

Появились утренние передачи. Конечно, они были поскучнее вечерних. Но гораздо веселее таблиц!

…Помню я, разумеется, и первые появления на экране Хрюши и Степашки, и первые увиденные мной по телевизору мультфильмы, и футбол, и фильмы про войну, и КВН.

Помню смутно, поскольку был ещё всё-таки маленьким. И всё же помню, что по телевизору тогда показывали очень хорошие фильмы, спектакли, и даже «Кабачок 13 стульев», хоть там и пели чужими голосами, производил впечатление. Хорошо помню, что тогда по телевизору любили много и радостно улыбаться. Эта привычка осталась у телевидения до сих пор.

Читатель должен извинить меня, что я отвлекся — уж очень хочется снова стать маленьким и до обалдения смотреть таблицы.

Вся штука была в том, что многие передачи шли прямо в эфир. Тогда я вообще не знал, что существует запись.

…Однажды днём я включил телевизор и увидел двух довольно известных артистов, вот только не помню, каких. То ли это была передача об актёрском мастерстве, то ли о культуре общения. Я сидел и занимался каким-то своим делом, по-моему, намазывал чёрный хлеб горчицей. Очень я любил в то время бутерброды с горчицей.

И вдруг один артист, предположим, Евстигнеев, сказал другому:

— Ну, давайте попробуем, как это может быть в жизни.

— Давайте, — сказал другой, предположим, Папанов.

Они оба встали с кресел и ушли куда-то прочь. Через некоторое время камера неохотно повернулась в их сторону. И я опять увидел этих предположим — Евстигнеева и предположим — Папанова.

— Ну, значит так, — сказал Евстигнеев, — я вам расскажу какой-нибудь случай из моей жизни, так сказать, анекдот. А вы со мной, ну что ли, поспорите.

— Давайте, — с воодушевлением согласился Папанов.

— Значит, так, — задумался Евстигнеев, — прошлым летом я на Клязьме вытащил сома.

— Кого? — изумился Папанов.

— Сома, — сказал Евстигнеев, — а чему, собственно, вы так удивляетесь?

Возникла небольшая пауза.

— Да я тыщу раз был на Клязьме! — захохотал Папанов. — Нет там никаких сомов!

— Ну, знаете, — сухо оборвал его Евстигнеев, — это не разговор. И вообще, так у нас ничего не получится. Мы с вами в эфире, между прочим.

Папанов нервно обернулся в мою сторону.

— Ну, хорошо, — сказал он громким шёпотом, — давайте начнём сначала. Только вы это… не увлекайтесь. На Клязьме нет и никогда не было сомов.

Евстигнеев замолчал. Он смотрел в лицо Папанова каким-то неподвижным, тяжёлым взглядом.

— Там есть сомы! — отчётливо выговаривая каждый звук, сказал он. — И я сам, вот этими руками, — он выставил вперёд свои длинные руки, — одного поймал.

— Может, вы его не поймали, а ловили? — ехидно спросил Папанов.

— Нет, я его поймал! — нервно заорал Евстигнеев и убрал руки.

— Ну, тогда извините, — сухо сказал Папанов и ушёл из кадра.

— Ну, тогда и вы извините, — сказал Евстигнеев и сел на стул.

Теперь они сидели спиной друг к другу и молчали.

— Но послушайте! — вдруг снова возмутился Папанов.

— Не хочу, — отмахнулся от него Евстигнеев, не поворачивая головы.

…И тут экран вдруг погас.

Я не поверил своим глазам, щёлкнул туда-сюда выключателем и постучал для верности сверху по крышке.

Было по-прежнему темно.

Через некоторое время на экране появился чрезвычайно спокойный диктор и сообщил, что к сожалению передача прервана по техническим причинам.

Появились мои любимые таблицы. Но я с раздражением выключил их к чёрту.

То, что я увидел, потрясло меня до глубины души. На моих глазах произошло чудовищное и вопиющее происшествие — актёры сорвали передачу!

Вечером я рассказал маме то, что видел по телевизору.

— Да, это они нарочно! — рассмеялась мама.

— А почему тогда их выключили? — закричал я в необыкновенном волнении. — Ведь их же выключили. Раз, и нет никого, понимаешь?

— А может, тебе приснилось? — ласково спросила мама. — Такого быть не может. У них там, — она кивнула на телевизор, — всё знаешь, как налажено! Лучше, чем у нас с тобой.

…Не веря себе, я подошёл к телевизору и погладил экран. Мне было очень обидно. Но мама была несомненно права. Не бывает такого. Уж где-где, а на экране жизнь текла удивительно ровно. Абсолютно спокойно.

Ведь телевизор — это машина.

— Как фамилии-то актёров? — спросила мама с надеждой.

У меня защипало в горле. Ничего я не помнил. Ничего не мог доказать.

…Но тогда… тогда почему их выключили?

Ведь если бы их не выключили, я бы всё узнал до конца. Я бы понял, шутят они или говорят серьёзно. Но их выключили. И я уже не смогу ничего узнать. И даже объяснить ничего не смогу.

Вот так.

И только теперь я понял, что же меня так поразило в той прерванной передаче. Поразило то, что жизнь, оказывается можно остановить. По техническим причинам.

…Я продолжал много смотреть телевизор. Скоро программы стали записывать заранее. Никаких накладок больше не было.

И я так и не узнал: что это была за передача, какие артисты, понарошку или всерьёз они поругались и удалось ли им помириться.

А главное — я не узнал, кто был прав. Водятся или нет в реке Клязьме сомы.

Телевидение лишило меня этой возможности.

УПРЯМСТВО

…Однажды я здорово обиделся на маму и папу. Было это так.

Мама попросила сходить меня за хлебом.

— Не хочу, — сказал я честно. — Лучше вы кто-нибудь сходите.

— Интересно, — возмутилась мама, — а чай ты пить хочешь?

— Чай хочу, — спокойно ответил я.

В это утро я весь был какой-то тяжёлый: тяжёлые были руки и ноги, голова сама собой ложилась подбородком на стол и даже ресницы хлопали неохотно.

— Ну вот что, — сказала мама твёрдо. — Быстренько переобуйся и сбегай, мы тебя ждём.

Я тяжело вздохнул и тяжёлыми шагами отправился переобуваться.

Булочная была за углом, можно сказать, во дворе. Но сегодня — вернее, в тот день — этот путь представлялся мне необычайно длинным.