Борис Минаев - Детство Лёвы Страница 6

…Хлопая крыльями, вылетали из чердачных окошек толстые голуби. Сверкали окна первых этажей, пуская мне в глаза крупных солнечных зайцев. Я вяло похлопал носком ботинка по краю лужи и серые брызги стали быстро таять на сухом асфальте.

Дворничиха чуть не облила меня из шланга, и я пробежал вперёд, в густую тень старого жёлтого дома на Большевистской улице, здесь у подъездов всегда пахло мышами, а на окнах торчали противные цветы в горшках — нежное утро не радовало меня, и я шёл и сочинял про себя историю, грустную и поучительную.

Вот приду я в булочную, возьму батон белого и полбуханки чёрного, а тут и окажется, что хлеб-то подорожал!

— Ещё две копейки, — скучно окажет толстая тётя с густо накрашенным лицом у кассы и нетерпеливо постучит ногтями по пластмассовому блюдечку для денег.

А денег-то у меня нет! Только две пятнашки. Буханки, понятное дело, я оставлю напротив тёти, на железном столике рядом с кассой, а тридцать копеек — в пластмассовом блюдце с выемкой, прибегу домой и крикну с порога:

— Сами идите доплачивайте за свой хлеб!

И расстроенный папа заспешит в булочную, сжимая в кулаке две копейки, а мама станет утешать меня, нальёт горячего чая и насыплет в чашку четыре полные ложки сахара.

Но денег оказалось достаточно. Тётя равнодушно бросила две копейки сдачи и я, сунув хлеб в рыжую рваную авоську, полетел назад, домой.

Я был рад, что всё кончилось хорошо и я победил упрямство и сосущую слабость в затылке и под коленками.

Но радость была преждевременной.

Мама встретила меня в прихожей, сунула в руку рубль и весело сказала:

— Знаешь, а у нас и сахара нет! — и вот тут что-то случилось.

— Не пойду, — упрямо сказал я и сел на табуретку, даже не успев толком ничего подумать.

Видеть опять тётю у кассы не хотелось.

— Что ты маячишь перед глазами, — скажет она раздражённо. — Сразу всё надо покупать, я вам тут не нанималась на счётах щёлкать…

Я так ясно услышал тётины слова, что почти сразу повторил их вслух:

— Я вам… не нанимался бегать туда-сюда, — сказал я глухо и отвернулся к стене.

— Что-что? — слабо спросила мама. И крикнула в кухню:

— Отец! Иди посмотри, что он вытворяет!

Она знала, что я боюсь, когда папа сердится. Это было с её стороны маленькое, но предательство.

— Всё равно не пойду! — закричал я и бросил авоську с хлебом на пыльную галошницу.

Мама начала медленно наливаться пунцовой краской. Она дёрнула меня за руку, втолкнула в ванную и крикнула:

— Давай умойся, остынь, а потом будем разговаривать!

И опять кто-то ошпарил меня внутри кипятком и я захлопнул дверь, шумно закрыл щеколду и громко сказал:

— Всё равно никуда не пойду! Пейте чай без сахара!

Тяжело дыша, мама ушла на кухню. Я осмотрелся, сел на край ванны и включил холодную воду.

Равнодушно блестел белый кафель. Мерно и спокойно текла вода. Я вдруг почувствовал какую-то странную радость.

Ванна показалась просторным и замечательным убежищем. Вот именно — убежищем. Заперев за собой дверь, я впервые и всерьёз убежал от родителей. Это был очень серьёзный поступок. И я начал его обдумывать.

Мне было не лень хоть десять раз сбегать в булочную. Пожалуйста, если надо.

Глухое и непонятное упрямство проснулось во мне. Оно звонко трубило в свою боевую трубу: победа! победа!

Надоело быть послушным, маленьким, бессловесным, хватит меня тыркать, хватит мне велеть и приказывать!

Вот какой великий, даже грандиозный смысл был в моём пребывании в запертой ванне. Этот смысл даже немножко испугал меня. Я выключил воду и прислушался. Наверное, немножко испугались и родители — они о чём-то тихо шептались на кухне, иногда звякая ложками. Время вдруг показалось томительно длинным. Сколько ещё его пройдёт, прежде чем они додумаются извиниться? Я закрыл глаза и сразу представил двор с плавающим по воздуху тополиным пухом, высыхающие лужи, шуршащие по асфальту конфетные обёртки. А в ванной было холодно и скучно.

Во всём этом была мучительная неразрешимость. Я не мог объяснить, что со мной. Я только знал, что дело не в том, и не в этом, а совсем, совершенно в другом! Это другое было гораздо важнее, чем мои крики, мамина обида и всё прочее! Это другое и был я сам, со своим глухим упрямством, с сосущей слабостью в затылке и под коленками, с заиканием и веснушками на носу — и это всё вместе так плохо склеивалось, соединялось, сливалось, а тут его ещё дёргали с каким-то килограммом сахарного песку и батоном хлеба.

Почему я закричал на маму, что за тяжесть в голове, почему я боюсь кассирши и сижу, как дурак, здесь?

И вдруг я понял, что убежал сюда не от родителей и не от булочной.

Я сбежал сюда от щемящего чувства тревоги. Это оно ходило за мной по пятам, с самого утра, как насморк или икота.

Это оно сделало меня злым и разбитым.

Моя тревога — это и был я. Она не могла бы кончиться, даже если бы мама и папа встали сейчас передо мной на колени, а вместо булочной предложили пойти в зоопарк.

…И мне показалось, что эта тревога всегда будет со мной. И что если взять с собой в магазин на всякий случай сто рублей, чтобы уж точно на всё хватило, она всё равно будет жечь потихоньку, как прожигает линза из сломанных очков листок бумаги — сначала жёлтое пятнышко, потом чёрное, потом дым. Ведь солнце горячее.

Тревога за всё — чтобы не погасло солнце, чтобы всё успеть. Чтобы тебя не разлюбили…

Чтобы не показаться смешным, не стать дураком, не делать никому плохо.

— Ты там живой? — с любопытством спросила мама и постучала в дверь. Я молча щёлкнул задвижкой, вышел и протянул ладонь за рублем.

— Да ладно, можешь не ходить, — удовлетворённо сказала мама и чуть-чуть подтолкнула меня к двери, несильно, необидно.

Я ещё раз посмотрел на своё убежище.

Всё так же равнодушно блестел кафель, пахло хозяйственным мылом, шумно текла вода.

— Воду-то зачем включил? — спросила мама и повернула кран.

Стало тихо.

Я снова вышел во двор и почувствовал, что жить стало легче.

Обида совсем прошла. Да и была ли она вообще?

ГОРЬКИЙ ЛУК

Когда я был маленький, о моём упрямстве ходили легенды. Нужно при этом отметить, что легенды ходили в довольно узком кругу — я, мама и папа. Тем не менее, мама много раз повторяла их, так много, что в моей голове они превратились в целый сборник легенд, наподобие подвигов Геракла.

Вот одна из них.

…Осенью я пошёл в первый класс. Мне всё сначала очень нравилось: большая светлая школа, учительница, палочки с ноликами, а самое главное — возвращение из школы домой.

Возвращаться домой из школы мне было необыкновенно приятно. В тихих пресненских переулках с полуразвалившимися деревянными домами бегали кошки, носились сухие листья, в водопроводных люках булькала подземная вода.

Народу тут никого не было. Можно было идти медленно, думать о своём или глазеть по сторонам.

Машины в переулках почти не ездили, так что жизни и здоровью ученика ровным счётом ничего не угрожало.

Однажды я в такой тихой задумчивости обошёл маленький деревянный барьерчик с жёлтыми и красными полосками, и вдруг увидел, что рядом со мной с грохотом падают кирпичи, разбиваясь на мелкие кусочки. Пока я наблюдал, как красиво и медленно тает в воздухе красная кирпичная пыль, какой-то добрый человек подбежал ко мне, сильно дёрнул за руку, и когда мы уже очутились на другой стороне переулка — крепко и громко отругал.

Зачем-то я рассказал об этом случае маме. Она охнула, схватилась за сердце. Её и раньше волновал теоретический вопрос, — не собьёт ли меня какой-нибудь грузовик нечаянно — а тут она и вовсе разнервничалась.

— Вот что, — сказала она папе. — Надо найти какую-нибудь старушку, чтобы она отводила его из школы и разогревала обед. А то того и гляди потеряем единственного сына: или кирпич на голову свалится, или дом взорвёт.

Это мама намекала на то, как я включал газовую плиту. Тут действительно были некоторые трудности: пока я вынимал спичку из коробка, пока закрывал коробок обратно и чиркал ею — проходило порядочно времени. Если включить газ заранее, получался довольно приличный пых. Если же не включать заранее, а включать, когда спичка уже зажглась, — обязательно обожжёшь пальцы. Поэтому я предпочитал съедать котлеты холодными. Так они были ещё вкуснее.

…Идею о старушке я воспринял в штыки. Да другого и быть не могло: только-только став свободным человеком, я снова попадал в рабскую зависимость!

— Не хочу я твою старушку! — кричал я на маму. А она, соответственно, на меня:

— А тебя никто не спрашивает, понятно?

…Старушка-пенсионерка нашлась довольно быстро. Это была Маруся Ивановна с первого этажа. Маме она сразу понравилась своим весёлым и добродушным характером.