Борис Житков - Что бывало Страница 5

А я на лошадок покрикиваю.

В Ульяновке они у тамошней учительши гостили, а я к дядьке пошёл.

Ещё солнце не зашло, присылает за мной — едем.

Ульяновка, надо сказать, вся в ложбине. А кругом степь; на сто вёрст одни поля.

Дядька глянул в дверь и говорит:

— Вон, гляди, вороньё под кручу попряталось, вон чёрное на самом снегу умостилось — гляди, кабы в степи-то не задуло! Уж ехать — так валяй вовсю, авось проскочишь.

— Ладно, — говорю, — пять вёрст. Счастливо! — И махнул шапкой.

Пока запрягал, пока учительша Митьку кутала, смотрю — сереть стало. Только я тронул, а дядька навстречу идёт, полушубок в опашку.

— Не ехать бы, — говорит, — на ночь-то! Остались бы до утра.

А я стал кричать нарочно, чтобы учительша не услыхала, что дядька говорит.

— Хорошо, я матке поклонюсь. Ладно! Спасибо!

И стегнул лошадей, чтобы скорее от него подальше.

Выбрались мы из низинки. Вот она, ровная степь, и дует позёмка, по грудь лошадям метёт снег. И на минуту подумалось мне: «Ай вернуться?» И сейчас как толкнул кто: мужик бы не струсил; вот оно, скажут, с мальчишкой-то ездить — завёз, и ночуй. Пять вёрст всего. Я подхлестнул лошадей и крикнул весело:

— А ну не спи! Шевелися!

Слушаю, как лошади топочут: дробно бьют, — не замело, значит, дороги. А уж глазом не видать, где дорога: метёт низом, да и небо замутилось.

Подхлестнул я лихо, а у самого в груди ёкнуло: не было б греха.

А тут Марья Петровна сзади говорит из платка:

— Может быть, вернёмся, Колька? Ты смотри!

— Чего, — говорю, — там смотреть, пять вёрст всего. Вы сидите и не тревожьтесь. — И оправил ей армяк на коленях.

Тут как раз от Ульяновки в версте выселки, пять домов на дороге. И вот я туда, а тут сугроб. Намело горой. Я хотел свернуть, вижу — поздно. Ворочать буду — дышло сломаю. И я погнал напролом. Сам соскочил, по пояс в снегу, ухаю на лошадей грубым голосом. Они станут, отдышатся и опять рвут вперёд.

Летит снег; как в реке, барахтаются мои кобылки. Собака затявкала на мой крик. Баба выглянула, — кацавейка на голове. Постояла — и в избу. Гляжу: мужики идут, не торопясь, по снегу. Досадно мне стало. Выходит, что я сам не могу. Я толкал что есть мочи сани, нахлёстывал лошадей, спешил стронуть до мужиков, но лошади стали. Мужики подошли.

— Стой, не гони, дурак, выпрягать надо.

Выпрягли лошадей. Учительшу и Митьку на руках вынесли. Вывернули сани — вчетвером-то эка штука!

— Ночуй, — говорят, — здесь: метёт в поле.

— Ладно, — говорю, — учительша пусть как знает, а я еду, некогда мне возиться! — И стал запрягать. Руки мёрзнут, ремни мёрзлые — колодой стоят. — Еду я — и край! — говорю.

А один старик:

— Добром тебе говорю — смотри и помни: звал я тебя, не мой грех будет, коли что.

Я сел на козлы.

— Ну что, — кричу, — едете? — И взял вожжи.

Марья Петровна села. Я тронул и оглянулся. Старик стоял среди дороги и крикнул мне:

— Вернись!

Я еле через ветер услышал. Без охоты лошади тронули. Ой, вернуться?!

— А, черт! Пошла! — Ударил я кнутом по лошадям. Поскакали. Я оглянулся, и уже не видно ни домов, ни заборов — белой мутью заволокло сзади.

Я скакал напропалую вперёд, и вот лошади стали уже мягко ступать, и я увидел, что загрузает нога. Я придержал и с облучка ткнул кнутовищем в снег.

— Что? Что? — всполохнулась Марья Петровна. — Сбились? Этого я и боялась.

— Чего там бояться? Вот она, дорога.

А кнут до половины залез в снег.

— А ну, задремали! — И дёрнул вожжи.

Лошади пошли осторожной рысцой.

И вот вижу я, что валит уж снег с неба, сверху, несёт его ветер, кружит, как будто того и ждала метель, чтоб отъехал я от выселков. Вот, как назло, заманила и поймала.

И сразу в меня холод вошёл: пропали! Поймала и знает, где мы, и заметёт, совсем насмерть заметёт, и спешит, и воет, и торопится…

— Что? Что? — кричит учительша.

А я уж не отвечаю: чего там «что»? Не видишь, мол, что? Заманила метель в ловушку. Да я сам же, дурак, скакал прямо сюда. Конец теперь!

И вдруг Митька взвыл, рёвом взвыл, каким-то страшным голосом, не своим:

— Назад, назад! Ой, назад! Не хочу! Не надо! Назад! — И стал червём виться в своих намотках. Мать его держит; он бьётся, вырывается и ревёт, ревёт, как на кладбище, рвёт на себе башлык.

Учительша ему:

— Митя! Митя! Да в самом же деле, да что же это? Митечка!

И кричит мне:

— Поворачивай, поворачивай!

У меня руки ходуном пошли. Я задёргал вожжами.

Ветер сечёт, слезит глаза, забивает снегом. Мне от слёз горько и от этого рёву Митькиного, а она ещё причитает. А куда его поворачивать? Всюду одно: снег и снег. Дыбом его подняло и метёт и крутит до самого неба.

И вдруг учительша нагнулась ко мне, слышу, в самое ухо кричит:

— Пусти лошадей, пусть они сами вывезут, пусть они сами!

Я бросил вожжи. Лошади сами пошли.

А учительша причитает:

— Лошадушки! Милые! Милые лошадушки! Да что же это?

Я отвернулся от ветра, глянул: они с Митькой от снега белые-белые, как из снега вылеплены. Посмотрел — и я такой же. И представилось мне, что занесёт нас, заметёт, и потом найдут нас троих замёрзшими, так и сидим в санях съёжившись. И опять старик причудился: «Звал я тебя, не мой грех, коли что». А теперь уж всё равно никуда не приехать.

И вдруг я увидел, что наехали мы на колею. Глянул я — от наших саней, от подрезных, колея. И увидел я, что кружат лошади. Да куда они вывезут? Неделю они у нас, ездил батька раз всего в волость. Я вырвал клок сена, свил жгутом, слез, втоптал в снег. И вот опять наехали мы на колею, и вот он, мой жгут, торчит и замести не успело: тут мы на месте крутимся. И понял я вдруг, что можно сто вёрст в этой метели ехать, ехать, и никуда не приедешь, всё равно как не стало на свете ничего, только снег да санки наши.

— Ну что? Ну что? — спрашивает учительша.

— Кружат, — говорю, — никуда не идут, не знают.

И она заплакала.

И вот тут меня ударило: что я наделал! Погубил, погубил, как душегуб. И захотелось слезть и бежать, бежать, пусть я замёрзну, пусть заметёт с головой!

И вдруг Марья Петровна говорит;

— Ничего, мы тут ночевать будем. Авось как-нибудь. Уж вместе, коли что…

И спокойно так говорит. И вот тут как что в меня вошло. Остановил я лошадей. Слез.

— Полезайте, — говорю, — вы, Марья Петровна, с Митькой вниз, я вас укрою. Полезайте, дело говорю. — И стал сено разгребать. Как будто и не я стал, всё твёрдо так у меня пошло.

Смотрю — она слушает, лезет и Митьку туда упрятала. Скорчились они там. Я их сеном, армяком подоткнул кругом, и сейчас же снегом замело их сверху, только я знаю, что они там и тепло им, как будто дети мои, а я им отец.

И как будто я в ум пришёл. Дует ветер мне в ухо, перетянул я шапку на сторону и вспомнил: ведь в левое ухо мне дуло, как я из выселков ехал. Дуть ему теперь в правое, — и выеду назад; не больше версты я отъехал, не может быть, чтобы больше: здесь они должны, заборы эти, быть. Я погнал лошадей и пошёл рядом. Иду правым ухом к ветру. Слышу — кричит что-то Марья Петровна из саней, еле слыхать, как за версту голос. Я подошёл:

— Вам чего? Подоткнуть?

— Не отходи от саней, Коленька, — говорит, — не отходи, милый, потом залезешь, погреешься. Гукай на лошадей, чтобы я слышала.

— Ладно, — говорю, — не беспокойтесь.

«Ничего, — думаю, — живые там у меня».

Вижу — лошади стали: по самое брюхо в снегу. Я пошёл вперёд.

Сам всё на сани оглядываюсь — не потерять бы. Лошади головы подняли, глядят на меня бочком, присматриваются. Вижу — там снегу больше да больше. Я тихонько стал сворачивать по ветру. Думаю: сугроб это, и я объеду. И только я снова на выселки сверну — опять намёт. И вижу: не пробиться к выселкам. А если влево за ветром ехать, то должна быть Емельянка, и тут семь вёрст. И вот пошёл я за ветром и вижу: меньше снегу стало — это мы на хребтину выбрались, — сдуло ветром снег.

А я всё так: пройду вперёд и вернусь к лошадям. Веду под уздцы. Пройду, сколько мне сани видны, и опять к лошадям, веду их. А как иду рядом с лошадью, она на меня теплом дышит, отдувается. И уж опять нельзя идти по ветру — снегу намёты впереди; прошёл я — и по грудь мне. Только я уж знаю, что мы по горке идём, а вот тут овраг, а через овраг Емельянка. Лошадь мне через плечо голову положила и так держит, не пускает. Я всё в уме говорю: «Тут, тут Емельянка», и нарочно себе кнутом показываю, чтобы вернее было, что тут.

Иду я рядом с лошадью, и вдруг мне показалось, что мы уже век идём, и нигде мы, и никакой Емельянки нет, и совсем мы не там, и что крутим неведомо где. А тут Марья Петровна высунулась.

— Где, где ты, Коля, Коленька? Что тебя не слыхать? Голос подавай! Иди погрейся, я побуду.

— Что? Что? — кричу я. — Сидите, ничего мне.

А она машет чем-то: