Ганс Фаллада - Фридолин, нахальный барсук Страница 5

Фридолин еще много лет прожил бы такой уютно-угрюмой жизнью в своей норе на склоне холма над Цанзеном, если бы у лесничего Шефера из Мехова не сорвался с цепи его лис Изолейн. Этого лисенка совсем еще маленьким, молочным, лесничий вытащил из норы вместе с тремя его сестренками в большом Меховском лесу, после того как пристрелил их мать, нагло воровавшую кур в деревне. Сестричек лесничий тоже убил и только Изолейна принес в кармане домой, дочке Улле в подарок на день рождения.

Поначалу Изолейн жил в комнате Уллы, в ящике с сеном — тихая жизнь в полном довольстве. Улла кормила его молоком из бутылочки, и Изолейн хитро-зелеными глазками доверчиво смотрел на свою кормилицу и, если удавалось, хватал ее за пальцы. Но когда он немного подрос и начал грызть домашние туфли, одеяла, ножки столов и стульев и даже ковры, а главное, стал вонять — потому что все лисы ужасно воняют, — его сослали во двор, в пустую собачью конуру и посадили на цепь.

Эта перемена места весьма неблаготворно повлияла на становление его характера, он стал злым и кусачим, нападал на всякого, кто приближался к его будке; даже свою добрую кормилицу Уллу он однажды укусил за ногу. Люди, обнаружив злость, таящуюся в Изолейне, стали развлекаться, тыкая в него шваброй или палкой, и хохотали как сумасшедшие, когда Изолейн в слепой ярости хватал зубами палку, а они поднимали ее, и рыжий лисий хвост болтался высоко над землей.

Лесничий Шефер строгими увещеваниями и палкой пытался воспитывать Изолейна и улучшить его характер: он изменил лиса, но не в лучшую сторону. Правда, тот не проявлял более своей слепой ярости, но зато у него развился настоящий лисий характер, иными словами — он делался все хитрее и лукавее, и никто не мог доверять Изолейну, когда он нежно и сонно грелся на солнышке перед своей будкой.

Первым узнать об этом суждено было курам лесничего, всегда проявлявшим большой интерес к содержимому миски Изолейна. Одна за другой, прекрасные несушки исчезали, к величайшему прискорбию хозяйки, и самым необъяснимым образом. Но однажды, когда в будке Изолейна меняли солому, в ней нашли много куриных перьев — и приговор коварному убийце был вынесен. Завтра рано поутру, когда все женщины в доме будут спать, лесничий намеревался привести его в исполнение при помощи своего ружья.

Но вечером маленькая Улла с мисочкой подслащенного молока поспешила к приговоренному убийце. Она села рядом с ним на камень, поглядела, как он лакает молоко, и заговорила с ним:

— Изолейн, гадкий лисенок, как ты мог так жестоко поступить с мамиными курами? Разве я два раза в неделю не ездила на велосипеде в Фельдберг, к мяснику Годеншвегеру, и не покупала для тебя коровье вымя, легкие и рубец, чтобы у тебя было вдоволь мяса? Но ты, бывало, только обгрызешь, что тебе дадут, а сам, значит, на маминых кур зарился! Ты очень скверный, Изолейн!

И она ласково-печально потрепала его по загривку. Изолейн уже вылакал молоко, положил голову на колени Уллы и лукаво поглядел на свою кормилицу зелеными глазами.

— Изолейн, — снова начала Улла, — Изолейн, почему ты такой злой? Ведь тут, в лесничестве, все сперва отнеслись к тебе с любовью и добротой, а ты всегда отвечал на это всякими коварными уловками, да еще и кусался. Разве не так? Даже меня ты укусил за ногу, работницу Лизу — за руку, батрака Тео — за пятку, а на лучших сапогах отца так разорвал кожу на подъеме, что фельдбергский сапожник Штольт сказал — они теперь все равно будут пропускать воду. Ты, значит, только злом можешь платить за добро, да, Изолейн?

Лисенок, которому припоминали все его прегрешения, почти закрыл свои хитрые глаза и, прижав уши, нежно и ласково терся о колени своей кормилицы, так, словно ему расточали хвалы за его славные подвиги.

— Да, — продолжала Улла, а пальцы ее механически перебирали широкий ошейник из чепрачной кожи, к которому крепилась цепь. — Да, Изолейн, теперь ты можешь ластиться и притворяться добродетельным, но уже поздно. Там, в доме, сидит отец и чистит свое ружье, а завтра, как солнце встанет, он тебя пристрелит, и ты уж точно будешь тише воды, ниже травы. Ах, Изолейн, а я ведь тебя выкормила из бутылочки с резиновой соской.

Тут добросердечная Улла горько расплакалась, а Изолейн, перед самым носом которого разгуливала муха, поймал муху, и она попала ему в глотку. Лисенок поперхнулся, закашлялся, чихнул и при этом сильно махнул головой — ошейник, который Улла, играя, ослабила, свалился с него…

В мгновение ока Изолейн все сообразил и со свойственной ему неблагодарностью цапнул Уллу за пальцы. Девочка громко вскрикнула. Из дома выскочил лесничий Шефер, с недочищенным ружьем в руке… Он еще успел заметить в сумерках, как лис по садовой дорожке удирает в сторону леса…

— Ах ты, проклятый ворюга! — крикнул он, вскинул ружье и уже хотел нажать на спуск, как вдруг сообразил, что ружье-то незаряжено. А лис уже скрылся в лесу.

Несколько дней и ночей Изолейн провел в большом Меховском лесу. Огромным, диким и полным опасностей казался ему этот лес. Жуткий голод частенько терзал его, непривычного к вольной жизни, он утолял этот жгучий голод лишь какими-то жалкими корешками. Это он-то, так часто брезговавший коровьим выменем или легкими, которыми его кормила Улла. В кроличьих норках ему приходилось кое-как укрываться от дождя, а однажды, рыская в поисках пищи, он встретил другого лиса, но тот, вместо доброго совета и помощи, только презрительно обнюхал его и сказал:

— Тьфу, черт, ты же пахнешь человечиной! Убирайся, откуда пришел! В вольном лесу тебе делать нечего, человечий лис!

И в самом деле, несколько ночей Изолейн, жалобно скуля, бродил вокруг лесничества, горестно поглядывая на освещенные окна. Однажды ночью он даже решился наведаться во двор, в надежде найти в своей миске хоть остатки пищи. Но на его мест? сидела на цепи черная лохматая собака; при виде лиса она в ярости выскочила из будки и так страшно залаяла, что Изолейн поспешил укрыться в лесу.

Напрасно рыскал неопытный лисенок по громадному Меховскому лесу, нигде не находил он ни пристанища, ни корма, ни помощи. Он наведывался и в Брюзенвальдский лес, и в Томсдорфский бор, и на Безымянную пустошь, и в лесные округа под странными названиями «Садок для угрей» и «Чистилище». И всюду одно и то же — Изолейн никому не был нужен, нигде не было норы, куда бы он мог забиться.

Поэтому он всякий раз возвращался назад, в родной Меховский лес, как будто там он мог найти свое счастье. Но там, как-то ночью, на его след напали две браконьерствующие деревенские дворняги, они гнали его из букового леса в сосняк, из сосняка через решетчатое заграждение в поле, и дальше, по хлебным и картофельным полям, все дальше и дальше…

Изолейн мчался, спасая свою жизнь, совсем близко были кровожадные псы; точно длинная стрела, несся Изолейн по земле сквозь серую ночь, и с громким лаем, брызгая слюной, мчались по его следу собаки. И конечно, в поле они в конце концов поймали бы его, эти кровавые убийцы, но тут перед ними неожиданно возникла деревня. Не раздумывая, Изолейн понесся по деревенской улице, а дворняги, как раз бывшие родом из этой деревни — именно отсюда они и удирали тайком на запрещенную ночную охоту, — дворняги вдруг смолкли. Они испугались побоев, сбились со следа, и каждая забилась в свою конуру с нечистой совестью и поджатым хвостом.

Изолейн промчался через деревню и выскочил из нее с другого конца. Потом он улегся неподалеку от дороги между двумя камнями под ветвистым кустом терновника, размышляя о своей горькой судьбе. Эта дикая погоня увела его так далеко от родных мест, что он и помыслить не мог хоть когда-нибудь в жизни опять увидеть дом лесничего, радушную Уллу и миски с едой. Он лежал, загнанный, в дорожной пыли, смертельно голодный, смертельно усталый, шелудивый, весь в нарывах. Что ему делать? Куда теперь податься? Этот огромный безжалостный мир не годится для лисенка Изолейна. Будет он жить или умрет, никому до этого нет дела.

И пока бедный лисенок все это переживал, над ним в ночном небе мерцали звезды, как мерцали они над миллионами лис, живших на свете и уже умерших.

На рассвете Изолейн очнулся от глубокого сна, в который он впал от изнеможения. Шкура его отсырела от росы, он замерз. Он решил уйти подальше от деревни, стараясь все время держаться дороги. Он еще недалеко ушел, как вдруг услышал кваканье лягушек на лугу Августа Шмидта. Он свернул туда, и ему посчастливилось поймать двух попрыгушек. Этот завтрак был весьма приятен его измученному голодному желудку.

Потом он опять вернулся к дороге, которая вела вверх, на пологий холм. Поначалу ему очень понравилась эта местность, хотя тут и негде было укрыться. Она выглядела покинутой, пустынной и глухой, дорога была песчаная и почти не разъезженная, повсюду были разбросаны валуны, а между ними росли ежевика, дрок, терн и шиповник. Справа в первых утренних лучах блестело большое озеро, в камышах слышалось кряканье уток, слева, кажется, тоже была вода.