Сусанна Георгиевская - Отрочество Страница 54

Наконец сверху спустилась хозяйка кота, Фаина Павловна, взяла кота на руки и, для виду осыпая его ругательствами и в то же время незаметно поглаживая его черную лоснистую шерсть, скрылась на темной лестнице.

— На цепи надо держать таких котов! — кричал ей вслед Володька. — У всех коты, а ничей не дерет из гряд маргариток. Подумаешь, Фауст!..

Вышел кочегар Петра, спросил, в чем суть.

Володька объяснил.

— Ай-я-яй! Цветочки пообдирали, — печально сказал Петра и нырнул обратно в темноту кочегарки.

«Но если посадить во дворе фасоль, она даст твердый росток, — думает Соня, откинувшись на больничную тугую подушку. — Каждая фасолина даст твердый росток… Они будут тянуться вверх, все вверх и покроются наконец к осени новыми пестренькими фасольками. Их будет много-много. Хватит на весь дом…»

Так она думала. А между тем на зимнюю улицу за окошками спустилась темнота и вошла в комнату синеватым, предвечерним светом.

— Соня Иванова! Кто будет Соня? Кто будет Иванова? — певуче сказала вошедшая в палату нянечка.

У нянечки в руках была корзинка и большая еловая ветка, похожая на целое деревце.

— Ты будешь Соня Иванова? Значит, ты будешь Соня Иванова? Ай да Соня, ай да Иванова! — пропела нянечка и воткнула ветку в графин. — Это тебе от отряда, — сказала она, подвигая ветку поближе к Соне. — А это тебе от брата. — Она поставила на стол корзиночку.

— Какой такой отряд? — вмешался Сонин сосед, мальчик с осложнением на оба уха (уши у него сильно болели, и от этого ему хотелось сердиться). — Какой такой отряд, когда ей всего шесть лет? Не видите?

— Шесть, седьмой, — сказала Соня.

— Шестой так шестой, седьмой так седьмой, — умиротворяюще пропела нянечка и, вынув содержимое из корзинки, уложила пакеты в тумбочку.

Соня и мальчик, у которого болело ухо, смотрели друг на друга поверх ночного столика.

На ночном столике, протягивая направо и налево колючие зеленые ветки, стояла елочка. С веток свисали коричневатые крепкие шишки, как будто прицепленные незаметной проволокой.

Елка была вся холодная, но чем больше отогревалась она в теплой палате, тем щедрее отдавала Соне и мальчику все свои лесные смолистые запахи, тем пышнее растопыривала в разные стороны свои бесчисленные иголки.

В окошко ударил снежок. Мальчик, у которого болело ухо, перевернулся на живот и внимательно посмотрел на оконное стекло. Соня тоже повернула голову и со счастливым выражением, вернее — с тем выражением удивленного предчувствия счастья, которое так часто бывает на лицах у детей, посмотрела в отсвечивающее окошко.

Через стекло виднелся кусок неба, крыша приемного покоя и еще какой-то пристройки или сарая, снег, снег и забор… В тяжелой нежной синеве, простиравшейся за деревянным забором, уже сияли желтые, окруженные неровными лучиками городские огни.

Между тем в окошко опять мягко ударил снежок и рассыпался, оставив на стекле белый полукруг.

— Вызывают, не видишь? — сказал мальчик, у которого болело ухо. — Отряд вызывает, не видишь?

Он засмеялся злым и коротким смешком. Но от смеха закололо в ухе. Мальчик болезненно поморщился, закрыл глаза и прижал лоб к подушке.

Соня робко приподнялась, неловко путаясь ножками в мягком: в одеяле, в сбившейся простыне, в подушках. Неуверенно покачиваясь, она переступила раза два по хлебным крошкам, скопившимся за день в постели, и, чтобы не упасть, ухватилась обеими руками за железное изголовье кровати.

Мальчики стояли внизу, на больничном дворе, и, подняв кверху головы, смотрели в Сонино окошко. С этой позиции им был виден кусок крашенной в голубой цвет блестящей стенки, кусок потолка и лампа с молочно-белым стеклянным абажуром. От лампы ложились на потолок три круга разной ширины: узкий теневой круг, круг пошире — полутень, и доходящий до самых стен широкий круг уныло-ровного белесого света, прорезанный, точно спицами, невесть откуда взявшимися длинными и четкими полосами.

К стеклу окошка вплотную лепились спинки двух железных кроватей.

И вот над одной спинкой показалась чья-то голова в марлевой шапке — крошечное личико, внимательные круглые большие глаза, острый, птичий носик. На стекло легли две маленькие ладони с растопыренными пальцами.

Мальчики стояли рядом и, задрав головы, смотрели в окно на Соню.

Соня с интересом поглядела на незнакомого мальчика, потом перевела глаза на брата, и оттого, что он стоял на дворе и мог каждую минуту уйти (хотя и не уходил), ей стало очень обидно. Она открыла рот, набрала в легкие воздуху, сощурилась и, сморщив нос, затянула тягучее: «у-у-у…»

Они, конечно, не слышали этого, но ясно видели, что она ревет.

Надо сказать правду, смотреть на это было нелегко.

Подумавши, Володька притворился, что хочет уйти, и, помахав Соне рукавицей, уже сделал было несколько шагов к воротам. Он шел, но через плечо все время видел окошко во втором этаже и в стекле, как в раме, тощее тельце в больничной рубашке. Рядом с Соней, приставив ко лбу козырьком ладонь, стояла женщина в белом халате.

Он не выдержал, вернулся и, снова подняв голову, глянул в окошко, стараясь рассердиться, чтобы совсем не размякнуть от жалости.

Нежность и самоотверженность брата боролись в мальчике с рвущей душу беспомощностью. То, что она нуждалась в нем, переполняло его жгучей жалостью. Он видел завязки под горлом, видел (или думал, что видит) осунувшееся личико и был готов корить себя за все — за то, что дышит, живет и вольно стоит во дворе.

«Ну что же я могу? Ну ничего я не могу!» — говорил он себе. Однако то, что он и в самом деле решительно ничего не мог, не снимало с него ответственности за ее огорчение и слезы, ответственности, которой он сам не мог с себя снять.

Правда была в том, что она звала его, а он не мог быть с нею.

Голова в окошке наклонялась все ниже, и дрожащее личико было все залито слезами, скоплявшимися у подбородка.

Володя беспомощно стоял посреди двора, подняв к окошку сердитое лицо, и время от времени грозил окну пальцем.

Даня Яковлев стоял тут же, чуть поодаль, и, слегка приоткрыв рот, смотрел то на Володьку, то на Соню. Наконец он не выдержал.

— Да ты что? Дразнить ее, что ли, пришел? — сказал он и решительно отстранил Володьку.

Теперь надо было действовать, но как именно, он не знал. Для начала он сорвал с головы кепку и, помахав ею в воздухе, поклонился окошку.

Соня по-птичьи отвела набок голову и, округлив глаза, без всякой улыбки стала разглядывать, как машет кепкой и кланяется этот незнакомый черный мальчик.

И вдруг, словно осененный, словно приподнятый волной того самого вдохновения, о существовании которого он и не догадывался, но которое жило в нем постоянно, даря ему лучшие в жизни минуты, Даня, не отрывая глаз от окошка и словно примериваясь, лихо отставил правую ногу и подбоченился.

Глаза в окошке с явным недоумением следили за ним.

Тогда он отставил левую ногу, пошевелил в воздухе носком калоши и вдруг ни с того ни с сего понесся вприсядку и припляску по снежному двору. Снег взлетал из-под его ног, как из-под копыт разгоряченного коня. Стена дома, забор, окошки, двери мелькали в глазах, словно он катался на карусели. Ему стало жарко, он на ходу сбросил рукавицы и расстегнул пальто. Он подпрыгивал, приседал, выкидывал то одно колено, то другое, стоял на одной ноге, помахивая другой в воздухе, и даже пытался перевернуться и походить на руках. Это ему, однако, не удалось — он упал. Но и это его не смутило. Сидя на снегу, он быстро слепил два снежка и один за другим запустил их в окошко. После этого Даня вытер лоб ладонью и позволил себе, прищурившись, посмотреть, что же теперь делается за окном. А за окном делалось что-то совершенно неожиданное. К стеклу прильнуло множество лиц — удивленных, обрадованных и любопытных. Стоявшая рядом с Соней женщина в больничном халате держала на руках крошечного ребенка, завернутого в одеяло, и тыкала пальцем в окно, как будто старалась показать маленькому, что там делается. На подоконнике пристроился на коленях мальчишка с завязанными ушами. Из-за его спины выглядывал кто-то еще в халате, и еще, и еще…

Лица в окошке выражали удивление, радость, почти восторг.

Даня сидел на снегу, опершись на вытянутые назад руки. Он смотрел в окно, не понимая, что же теперь делать: встать под всеми этими устремленными на него взглядами было неловко, а сидеть тут до завтрашнего утра как будто холодновато.

И вдруг в окошке захлопали. Это вывело Даню из затруднения. Он быстро вскочил на ноги и раскланялся.

Ладони в окне заработали еще сильнее.

— Ну, по-моему, придется повторить… Видишь, они не расходятся, — сказал Даня.

— Ты думаешь? — спросил задумчиво Володька.

И с глубокой серьезностью, сцепив руки кренделем, мальчики, теперь уже вдвоем, завертелись посреди больничного двора.