Симон Соловейчик - Мокрые под дождем Страница 7

— А если тебя все время бьют и ты боишься драться? — спросил я.

— Вот это действительно поражение. Смотри, как интересно… Может быть, поражение только тогда настоящее, когда оно вызывает страх, окончательный отказ от чего-то? Скажем, от надежды? От надежды победить…

— Ну да! — обрадовался я. — Можно и сдаться, и уступить, но обязательно с надеждой и с уверенностью, что в следующий раз победишь, что все равно будет твой верх…

— Значит, пока есть надежда — не мечта, а надежда, — поражению нет места.

— Но так можно промечтать всю жизнь, — сказал я и немножко испугался: не лишнее ли я сказал? Не поймет ли Сережка эти слова как намек?

— Да, пожалуй… Надо ввести еще какое-то условие, — согласился Сережка. Он явно увлекся. Стоило ему начать размышлять, как он оживился и даже выглядел теперь не таким усталым.

Мы добрались до его дома в Курбатовском переулке часов в десять. Сережка пригласил меня зайти. Я поколебался. Поздно.

— Не поздно, — тихо сказал Сережка.

Ему не хотелось оставаться одному.

«Ладно, с мамой моей как-нибудь объяснюсь», — подумал я. Мне было ужасно интересно побывать у Сережки.

Разины жили в старом, еще до революции построенном, массивном трехэтажном доме с фигурной кирпичной кладкой. Их квартира на третьем этаже была, вообще-то говоря, предназначена для одной большой семьи. Коридор вел в просторную кухню, а еще дальше, за кухней, была маленькая комнатушка для прислуги. Теперь квартира была коммунальной, в кухне впритык стояли две газовые плиты и с десяток кухонных столов разной высоты. Разиным принадлежали две комнаты: одна большая, у самого входа, налево, я почти не бывал в ней, а другая — вот та, маленькая, за кухней, что для прислуги.

Раньше, когда отец Сережки кончал заочный институт, в маленькой комнатке жил и занимался он. Это продолжалось долго. Отец закончил институт уже под сорок. Сколько Сережка помнил себя, ему было запрещено появляться в маленькой комнате по вечерам. Там сидел за столом отец. Учиться ему было трудно, он часто уезжал в командировки (отец Сережки был взрывник, он строил железные дороги). А когда он наконец получил диплом и это событие шумно, с приглашением множества незнакомых Сережке людей отпраздновали, отец переселился в большую комнату, а маленькую отдали Сережке.

— Не навсегда, — сказал отец, — на пять лет. Как раз до конца школы. Потом пойдешь в общую, а там Алеша будет жить. Такой порядок будет у нас. Сиди! Пять лет — это много.

И Сережка сидел… Никто не гнал его спать, никто не проверял, чем занимается он в своей каморке; никто не интересовался его отметками. Здесь он сидел, здесь мучился, здесь отчаивался, здесь мечтал о будущем и переживал поражения.

Сережка взял у меня пальто, бросил его на раскладушку, застеленную зеленым байковым одеялом. Кроме раскладушки, в комнате был небольшой квадратный стол с аккуратными стопками книг, старая этажерка с книгами и еще оставалось пространство в два или три шага. Сережка зажег лампу на раздвижной решетчатой ножке, как у чертежников. Она осветила не всю комнату, а только стол.

Мне некуда было девать портфель, я положил его прямо на пол, у входа. А Сережка, видимо по привычке, вынул из своей папки книги и стал раскладывать их. Среди книг была одна явно не похожая на школьный учебник, толстая и старая. Я заметил ее еще в классе. На серой обложке стояло: «Дифференциальное и интегральное исчисление. Учебник для втузов».

Я перелистал книгу, попытался вчитаться. Не понять ни одного слова.

Сережка молча взял у меня книгу, закрыл ее, бережно подержал в руках. И вдруг, поддавшись непонятному взрыву ярости, с силой и размахом, как кидают камень, как отбрасывают что-то отвратительное, швырнул учебник в угол, на раскладушку.

10

Все бунтуют и воюют в этом возрасте. Только против чего? Вот в чем дело, вот что отличает одного от другого. У Сережки была ненависть ко всяким запретам и пределам, и чем основательнее запрет, тем злее был Сережка. Я думаю, он и слово-то это — «гений» — написал именно потому, что когда оно пришло ему в голову, тут же подумал он о невозможности «стать» гением, тут же и посмеялся над собой… И следом — «ах, невозможно? Смешно? Так нет же! Я буду гением!»

Непонятного и недоступного Сережка не признавал. В нем сидел какой-то бес, начинавший отравлять ему жизнь, лишь только Сережка встречался с неизвестным. Сережка не мог успокоиться, пока не перерабатывал это неизвестное во что-то более или менее понятное ему. Даже читая фантастические книги, Сережка отказывался согласиться с тем, что они фантастические. Как ребенок, слушая сказку, искренне верит в Серого Волка и в Ивана-царевича, так и Сережка, с его почти взрослой рассудительностью, со всей его начитанностью, каким-то образом умудрялся верить, что, скажем, ионно-триггерный двигатель, о котором упоминает Ефремов, действительно может быть изобретен и должен быть изобретен, и притом не когда-нибудь, а сегодня. Просто ни у кого руки не доходили. А у Сережки руки доходили до всего, и идеи толпами являлись к нему. Он всерьез чертил схемы ионно-триггерного двигателя и разрабатывал теорию «репагулярного перехода в нуль-пространство» и еще множество несусветно фантастических вещей. И чем серьезнее углублялся он, тем больше нужно было ему знаний — не фантастических, а совершенно реальных.

На обложке какого-то журнала Сережка увидел фигурку смешного человечка. Из кармана у него торчала большая тетрадка. А на тетрадке — длинная закорюка, похожая на вопросительный знак, только перевернутый и без точки. Как будто печатное немецкое «s» взяли двумя руками за изогнутые концы и попытались разогнуть. Интеграл… Тайный знак математиков, физиков, инженеров, строителей космических кораблей. Интеграл… Он нужен был Сережке не только из любопытства — для дела. Нужен как вещь, которую надо достать. Ключ к первой двери в царство, предназначенное ему для владения. Где бы его достать?

Чем больше хотелось ему придумать, тем более беспомощным он себя чувствовал. Надо совершить сложную работу, а инструмента нет.

Сережка спросил у отца: что такое интеграл? Как им пользоваться?

Отец сидел в большой комнате и смотрел телевизор. С тех пор как он разделался с институтом, он все чаще вот так сидел вечерами и смотрел передачи, все подряд. Наверное, у отца в крови была та же самая страсть к учению, что по наследству передалась и Сережке. Лишь только он перестал учиться, жизнь начала казаться пустой, хотя он и не понимал, отчего бы это.

— Интеграл, брат, так сразу не возьмешь, — сказал отец. — И не объяснишь. Штука хитрая. Поищи, там где-то в шкафу есть учебник. Попробуй, если охота есть.

В голосе отца Сереже послышалась насмешка.

Ладно, он возьмет учебник. Сережка нашел его на нижней, незастекленной полке. Вынес на лестницу, похлопал книжкой по перилам. Пыль вышла облачком. Сережка унес книгу к себе.

Потемневшая сизая обложка легко отвалилась, как у всякой старой, многими людьми читанной книги. Сережка перевернул страницу. «Часть первая. Функции и их графики».

Каждый может легко пережить то, что пережил тогда Сережка. Достаньте любой такой учебник, их много, и загляните в него, только загляните. Но при этом представьте, что в следующую минуту вы не отложите книгу в сторону, а что вам надо, что вы обязаны разобрать ее всю, всю до последней странички. Что, открывая книгу, вы тем самым берете на себя обязательство выучить ее наизусть.

Мы привыкли: на свете много непонятных книг. Это не трогает. Непонятная книга не приносит страданий — мы просто откладываем ее, забываем о ней.

А Сережка ринулся в нее с бесстрашием. Непонятно? Недоступно? Черт побери, что может быть недоступным ему, Сергею Разину?

Сначала он решил посмотреть, что такое интеграл. Найти соответствующее место было нетрудно. Так. «Определенным интегралом функции… называется предел, к которому…»

Разобраться было невозможно. Надо было читать книгу с начала, с первой страницы. С первой строчки. И первая, и следующая строчки были прочитаны с мучительным напряжением — но и это ничего не дало. Уследить за ходом мыслей автора было невозможно. Вот, кажется, кое-что понятно, что-то брезжит… Так, так… «Отсюда следует…» — и дальше идет нечто совершенно необъяснимое.

Тогда Сережка стал читать книгу подряд. Ничего не понимая и даже не особенно стараясь вникнуть в ход рассуждении. Странно, но это казалось увлекательным занятием. Ведь и в «Туманности Андромеды» не все понятно. Какие-то К-частицы, например. Ну и что? К-частицы так К-частицы.

День проходил за днем. Неделя за неделей. Сережка читал ночами напролет, читал за столом, читал лежа; он ходил по комнате с книгой в руках; он исчеркал все тетради, пытаясь хоть что-нибудь понять. Сто раз хотел он бросить это занятие и не мог. Книга манила. И незнакомые слова в ней обещали что-то прекрасное. «Зет от эн, ка равняется интегралу от эн до ка вэ от тэ, дэ тэ». Тут слышались Сережке и ритмы стиха, и тревога сражения, и голоса марсиан. На стартовой площадке космодрома, где-то в далекой Казахстанской степи, суровый голос отсчитывает по радио: «…четыре… три… два… один… Старт!» И вспыхнуло желтое пламя, и разом щелкнули десятки секундомеров, побежали тонкие стрелки… Ракета мчит, и, как ракета, мчится мысль, бьется в нетерпении, а здесь неторопливо и дотошно выводится одна формула за другой. Логарифмы… Функции логарифмов… Ряд Тэйлора… Ряд Маклорена… Формулы строятся в ряды, холодные и страшные, как войско, вооруженное неизвестным оружием. Между этими рядами и мчащейся ракетой — прямая связь. А ты ничего не понимаешь…