Симон Соловейчик - Мокрые под дождем Страница 8

В тот день, когда Сережка, не стесняясь меня, швырнул книжку в угол, он кончил читать ее во второй раз. Дважды по пятьсот страниц! И был так же далек от цели, как в первый вечер, когда взял учебник с полки и обложка легко — сама! — отвалилась перед ним.

11

Я боюсь создать впечатление, будто в те годы я только и делал, что ломал голову над странностями Сережки и следил за ним. Конечно, нет. Мне и не удалось бы это сделать — Сережка находился вне пределов досягаемости, его просто не было. Лишь только прозвенит последний звонок, он задергивал молнию на папке, если она желала задергиваться, а если нет, то просто зажимал папку под мышкой, и был таков. Его невозможно было задержать хоть на минуту, и провожать себя он не позволял. Он производил впечатление человека нелюдимого, холодного и замкнутого. Только в субботу, робко улыбаясь, как будто чувствуя себя виноватым, он нерешительно звал меня пройтись, и я, конечно, почти всегда был свободен для него в эти вечера, даже тогда, когда меня захлестнули совсем другие события и я влюбился, впервые в жизни влюбился.

Я и сейчас подозреваю, что ни в какое другое время жизни не удается человеку любить так страстно, так мучительно сладко, как в четырнадцать-пятнадцать лет… Недаром сказано: «Властители любви — новички».

Ира Петровская, тоненькая и тихонькая девочка, считалась лучшей по литературе в соседнем восьмом «А». А я считался лучшим по литературе в нашем восьмом «Б». Я бы и не узнал этого про себя, если бы наши учителя не решили устроить вечер, посвященный Пушкину, и если бы Витька Лунев, ответственный за вечер, не предложил, чтобы доклад о Пушкине сделал Саня Полыхин, то есть я. «Лучший у нас по литературе», — добавила Анна Николаевна — не потому, что я был действительно лучшим, а просто чтобы показать всем, что в ее классе есть кем гордиться. Да и Витька внес свое предложение в приступе великодушия; при этом подразумевалось, что правильнее было бы поручить доклад ему, Витьке, но не может же он за всех отдуваться.

Я пробовал возражать, по меня быстро затюкали. Да и я возражал больше из приличия, ибо на самом деле я был очень польщен и уже видел себя посреди школьной сцены, в луче нашего самодельного, но довольно мощного прожектора.

Я делаю серьезный и ужасно умный доклад, и все восьмые классы — их у нас было четыре — слушают меня внимательно.

Но все-таки я возражал, и потому мне в помощь дали Ирочку Петровскую. Доклад мы должны были готовить вместе. Ира смотрела на меня как-то искоса, наклонив голову, смотрела во все глаза, и это тоже льстило мне. «Лучшим» меня назвали в ее присутствии. Не влюбиться в нее было невозможно. Я влюбился.

Хорошо, но что же это должно означать на практике? Вот об этом я и не имел ни малейшего представления. Когда заседание комиссии по организации вечера кончилось, самым естественным делом было бы подойти к Ире и договориться с ней, как и где мы будем готовить наш доклад. Вместо этого я поспешил домой, боясь хотя бы случайно встретиться с Ирой взглядом.

В те дни я открыл, что любовь прежде всего преображает пространство. Мир в моих глазах перестроился. Его магнитным полюсом стала некая движущаяся точка, в которой находилось таинственное существо с задумчивым взглядом, а все вокруг этой точки было опасной зоной, зоной нервного напряжения. Чем ближе к полюсу — тем выше напряжение. Даже переулок, где школа, стал другим: в нем я уже мог встретить Иру. Входя, в школу, я чувствовал крайнее возбуждение, ибо вероятность, что встреча с Ирой произойдет в любое мгновение, резко повышалась. Третий этаж, где находился восьмой «А», был просто запретным для меня — я не сунулся бы туда ни за что на свете; а в класс, где учился восьмой «А», меня могли бы втащить только на веревке со связанными руками.

Между тем время шло. Пушкинский вечер приближался. А я не мог думать ни о каком докладе — мысли мои были заняты другим. Иногда я действительно встречал Иру в гардеробе, но каждый раз почему-то отводил взгляд в сторону — и тем самым делал наше сотрудничество и вовсе уж не возможным, ибо, по моему предположению, Ира теперь должна была обидеться на меня.

Но ей не дали обидеться. Однажды на перемене она появилась в нашем классе в сопровождении старосты восьмого «А», девчонки бойкой и всем в школе известной — никак не могу теперь вспомнить ее имени. Староста напустилась сначала на Витьку Лунева, потом они вдвоем — на меня и на Иру. Я бормотал что-то о своей невероятной занятости, но в конце концов мы договорились, что я сегодня же прибуду к Ире домой и мы приступим к работе над докладом. Ира тихим голосом, положив руку на мою парту, продиктовала свой адрес; я записал его на обложке тетради по алгебре. Сережка, сидевший рядом, казалось, не придал этой сцене ровно никакого значения. Только когда представители восьмого «А» ушли, он сказал, что не терпит бойких девиц — это относилось к старосте. Я согласился с ним и спросил:

— А вторая? Тебе поправилась вторая?

— Ира? — Оказывается, он выловил из разговора ее имя и запомнил его.

Я испытал первый в жизни укол ревности Я сейчас же подумал, что если бы Ира знала Сережку и сравнила меня с ним, то мне не на что было бы надеяться.

Мне почудилось, что Сережка хотел что-то сказать, но промолчал. Заметил ли он мое состояние? Почувствовал ли ту невидимую связь, которая уже существовала между мной и моей помощницей? Не знаю. Я был рад, что небезопасный для меня разговор прервался.

Наверно, с этих пор и появилась у меня такая странность. Когда девушка, которая мне нравится, кого-нибудь хвалит, меня это нисколько но трогает. Но стоит кому-нибудь похвалить се или просто обратить на нее внимание, как я начинаю ревновать.

Быть может, из-за этого незначительного разговора получилось так, что я ничего Сережке не рассказывал о своей любви; да и он долгое время не заговаривал со мной ни о чем таком. Это была непозволительная для разговоров тема: мы тщательно обходили ее.

Роман мой, как я теперь понимаю, был типично юношеским: при полной незначительности событий — самые великие переживания. Этим юношеские романы и отличаются от романов взрослых людей, где все иногда бывает наоборот: значительные события — нуль переживаний.

Я отправился к Ире домой. Я долго стоял у дверей ее квартиры на шестом этаже, чтобы привести в порядок свое дыхание. Воспользоваться лифтом я, конечно, но посмел. Позвонил. Открыли мне мгновенно, словно Ира давно уже стояла по ту сторону двери.

Мы сидели с Ирой в большой комнате по углам длинного письменного стола, на котором ровным счетом ничего не было — результат слишком тщательной уборки к моему приходу. Стол был гладок и пуст, и не за что было зацепиться взглядом, и точно так же гладко и пусто было у меня в голове: я никак не мог подцепить и выудить из нее хоть какую-нибудь мыслишку, достойную разговора. Меньше всего хотелось мне говорить о Пушкине — я попросту забыл о его существовании, как забыл о существовании всех других людей на земле и даже о существовании самой Иры, Ириной мамы, которая вежливо улыбнулась мне, когда я входил, и моем собственном существовании.

Первой дала о себе знать Ирина мама. Она появилась в дверях комнаты, и все так же вежливо и слегка насмешливо улыбаясь, объявила: «Ирочка, пора мыть голову». Это было чудовищно. Ира ужасно сконфузилась, укоризненно взглянула на маму. Я тоже смешался, начал говорить, что мне пора и все такое. Но странное дело! Совершенно, казалось бы, неприличное мамино поведение сняло напряженность, и я почувствовал себя легко и свободно; я увидел в этой откровенности признак доверчивого и любовного отношения ко мне. Я был — ну, как бы это точнее сказать, — пожалуй, я был растроган.

Мне могут не поверить, но так было каждый раз. И вторая и третья встречи кончались точно таким же образом. Мама Иры не утруждала себя изобретательностью. Когда, по ее мнению, должен был наступить конец свиданию, она появлялась в дверях и произносила одну и ту же фразу: «Ирочка, тебе пора мыть голову». В третий раз Ирочка уже не смущалась, она только сделала вид, что смутилась, а я стал чувствовать себя совершенно своим человеком в этом доме и окончательно влюбился в Ирочку.

Теперь пространство вокруг школы и на третьей этаже и вблизи восьмого «А» вновь преобразилось: оно больше не было опасной зоной; оно было зоной радости, счастливого бездумья и глуповатого молодечества. В школу я почти бежал, на третий этаж мне хотелось взлететь, а в восьмой «А» войти на руках. Ирочка встречала меня с тихой улыбкой и говорила нежным голосом, глядя не на меня, а куда-то в сторону и вниз. Казалось, она очень дорожила своими взглядами: она не смотрела на человека, а лишь изредка одаривала его взором. Только много позже я узнал, что не меня одного дарила она своими быстрыми, душу потрясающими взглядами… Но это уже совсем другая история. И так я слишком много места занимаю разговорами о себе, — я вовсе не собирался этого делать.