Жигмонд Мориц - Будь честным всегда Страница 8

Тот испуганно вскочил и, заикаясь и проглатывая слова, начал что-то плести. А между тем преподаватель закона божьего, господин Валкаи, вовсе не был людоедом; напротив, он всегда помогал отвечающему: так, мол, и так… И сам рассказывал урок, тому оставалось только сказать «да» или «нет». Ошибиться при этом было невозможно, потому что Валкаи задавал вопросы примерно так: «Двенадцать сыновей было у Иакова? Да? Вот и прекрасно».

Даже в глубокой старости Миши помнил смертельную тоску этих уроков. Добрейший Валкаи объяснял предмет с таким убийственным равнодушием, словно лущил кукурузу, работая поденно. Позднее Миши не раз задумывался над тем, кто впервые пробудил в нем интерес к тайне мироздания. Но ни господин Валкаи, ни другие преподаватели закона божьего при этом не вспоминались. А вспоминал он мать и то, как они летними ночами сидели во дворе под тутовником, прижавшись друг к другу, ждали отца, который плотничал на дальних хуторах, но ночевать всегда приходил домой, смотрели на небо, и мать говорила, что эти маленькие звезды — такие же большие миры, как Земля, а за ними — другие звезды, а за теми опять целые миры и так далее, пока у него не начинала кружиться голова от усилия представить себе бесконечность Вселенной. И чего только нет на свете! Мать подбирала с земли какого-нибудь жучка, и они смотрели, как он красив. Никакой мастер, ни один человек не мог бы создать ничего подобного… Какие хрупкие маленькие лапки были у этого жучка, возможно, что внутри у него тоже есть живое существо, и эта отдельная жизнь так же совершенна, а в ней, вероятно, и еще более мелкий организм, и какой же крохотный… И кто все это создал, кто придумал?.. Все это существует, но почему… Как долго это будет существовать… Что будет потом… Что было раньше?.. Когда он думал об этом, то всегда сжимался в комок, обхватив колени руками, совсем как в те звездные ночи… Это и было его религией…

Но, вспоминая уроки закона божьего, он чувствовал только усталость и скуку. В шестом классе гимназии у него заболели глаза и пришлось носить темные очки, тогда он стал просто дремать на этих уроках. Так и не пришлось ему встретить преподавателя закона божьего, способного пробудить интерес в детской душе к этим вопросам.

— Кончил, слава богу, — облегченно вздохнул Гимеши, и от сдерживаемого зевка даже слезы выступили у него на глазах, когда почтенный господин Валкаи покинул класс. Хотя он был самым добрым из учителей и даже частенько спрашивал: «Где это ты пиджак порвал?» Или: «Почему шею не моешь?» Это было непривычно, потому что учителя держали себя с учениками как существа высшие: они не воспитывали, не учили, а только, как на сцене, играли роль.

— Уже получил посылку? — потягиваясь, спросил Гимеши.

— Получил.

— Да?! А что в ней?

— Еще не открыл.

— А какая она?

— Обшита полотном.

— Полотном? Что ж ты не вскрыл-то?

— Да времени не было, на урок торопился.

Подошел Михай Шандор, он сидел на два ряда дальше, с краю.

— Знаете, Нилаш посылку получил!

— Ну, приятель, получи я, и на урок не пошел бы, а вскрыл! — сказал Гимеши.

Пришел Орци — он не посещал урока закона божьего, потому что был католиком, — и первым делом спросил про посылку.

Миши никогда еще не был так знаменит.

Следующим уроком был венгерский. Его вел младший преподаватель, совсем еще молодой человек, даже без усов, но одно-два из его стихотворений были уже напечатаны в будапештском журнале, и все говорили, что он великий поэт. Собственно, он окончил богословский факультет, вел в коллегии несколько уроков и выполнял обязанности наставника. Этот молодой преподаватель был такой рассеянный, каких Миши никогда не встречал; стоило ему запутаться в объяснениях — и он тут же краснел и накчинал озираться, как испуганная собачонка. Он был единственным преподавателем, который обращался к ученикам на «вы», хотя до пятого класса им полагалось говорить «ты». Как только он вошел в класс, все засмеялись.

— Чего вы смеетесь? — спросил Миши.

— Не видишь, что ли?

— А что?

— Постригли барашка.

Миши понял не сразу, но затем вид преподавателя, которого только что подстриг цирюльник, показался ему настолько комичным, что он буквально задохнулся от смеха, а когда все сели, он опустил голову на парту, зажал рот рукой, и по щекам его потекли слезы.

Сначала и преподаватель не понял, почему все смеются, но, когда привычным движением провел рукой по голове — а делал он это каждые две минуты — и смех стал еще громче, он, наконец, догадался. Густо покраснев, он тоже начал смеяться.

— Вижу, над чем вы смеетесь! — сказал он. — Не удивляйтесь, что я подстригся, я бы хотел носить длинные волосы, совсем длинные, но тогда весь Дебрецен таращил бы на меня глаза, и так я всегда тяну со стрижкой и в конце концов обрастаю, как дикарь, а сегодня мне еще и не повезло: ветер унес мою шляпу. (Хохот стал еще громче.) А пока я за нею гнался, ветер растрепал мне волосы, и тогда я зашел в первую попавшуюся парикмахерскую и подстригся. Ужас просто, что со мной сделал этот цирюльник, так обкорнал; я, конечно, пытался его остановить: ради бога, мол, дорогой мастер… Ну да разве ему втолкуешь, еще всю голову отхватит своей машинкой… (Смех стал просто оглушительным.) А теперь, пока не отрастут волосы, я должен ходить с такой головой. Что поделаешь, у каждого, как говорится, своя голова на плечах, вернее, такая, какую ему сделает цирюльник, не правда ли?

Хохотали уже совершенно безудержно. Урок пропал, напрасно преподаватель то умолял, то пытался пригрозить:

— Пожалуйста, не смейтесь, а то я всем поставлю по единице.

Это вызвало новый взрыв смеха, потому что самой низкой оценкой у них была двойка, но преподаватель вел уроки еще и в женской гимназии, где привык девочек пугать единицей.

Да, знаний у Миши в этот день не прибавилось, зато чувство собственного достоинства, гордость за посылку просто распирали его грудь, никогда еще с таким легким сердцем он не возвращался в свою комнату.

Открыв дверь, Миши увидел, что все стоят возле стола и едят. Что едят, он не видел, но сразу почувствовал неладное.

Посылка его стояла открытой — ели ее содержимое.

Разумеется, при появлении Миши раздался смех.

Скоро пришел старший по комнате и строго спросил:

— Кто открыл посылку?

Желающих сознаться не нашлось, все уверяли, что, когда вошли в комнату, на столе стояла открытая посылка и они подумали, что ее приготовил Миши. Но это было ложью, он не открывал посылки, а оставил на сундучке. А надо было запереть!

Возражать Миши постеснялся, беспокоился только, что в посылке может быть что-то такое, чего не стоит видеть другим.

Прежде всего он искал письмо.

— Вот письмо! — крикнул Андраши, который считался лучшим учеником во втором «А» и был, несомненно, замешан в этом деле. В «А» не было второго урока, поэтому они втроем — Андраши, Бесермени и Марци из двадцать первой комнаты, которого ребята прозвали Тыквой, — вернулись раньше и открыли посылку.

В письмо были завернуты коржики, потому что в посылки нельзя было класть письма. Миши подбежал к окну и, жуя коржик, начал читать. Прочитав быстро письмо, он воскликнул:

— А где же мазь?

— Что еще за мазь?

— Мама пишет, что сделала мне мазь, чтобы я мазал руки, если они обветрятся, и ботинки мазал, чтобы они не промокали… Вот здесь написано.

— Мазь! — бледнея, воскликнул Бесермени. — Так это была мазь?

— Какая мазь?

— Ну, та, что вы мазали на хлеб.

— Кто мазал? Ты мазал?! — крикнул Андраши, покраснев.

— Смотрите, сам съел, а на нас хочет свалить! — заорал Марци Тыква.

— А ты не ел? Разве не ты толще всех мазал?

— Конечно, нет. Да ты и не дал, бессовестный! Негодяй, свинья, нахал! Разве не ты сказал, что все это твое! — побагровев, орал Марци Тыква.

— Не орите! — прикрикнул на него старший по комнате.

— Раз я ел, то и он ел! И он ел!

Сначала все были поражены, затем дружно расхохотались.

— Я думал, это масло.

— Вот здорово, что я не ел! Сказал, что прогоркло! Это я сказал, что оно прогоркло!.. Тухлятина, говорю! — шумел Андраши.

— Тухлятина, точно!

— И все-таки вы сожрали!

— С душком, но пошло!

— В такое брюхо все пойдет!

— А теперь-то что будет?

— Может вытошнить.

Раздались новые взрывы хохота. Все смеялись над Бесермени, который съел больше всех, чтобы Миши не досталось.

В этот вечер только и говорили о мази, которую слопали Бесермени и Марци Тыква.

В конце концов решили купить бутылку палинки, чтоб отбить привкус мази.

Бесермени весь вечер страшно злился и наконец не выдержал:

— У меня украли нож!

— Кто украл?

— Да здесь он был, на столе, все им пользовались, откуда мне знать, кто из вас его стибрил.

— Заткнись!