Владислав Крапивин - Рассекающий пенные гребни Страница 36

Оську ударило ветром. Хлестким, холодным. Прямо с холста.

На картине был шторм. Серые и сизые клочья туч летели из деревянной резной рамы, как из выбитого окна. Летела и пена – с гребней зеленых вздыбленных волн. Главная волна посреди картины была как гора. С ее скользкого склона мчался на зрителя трехмачтовый корабль. Ну, не точно на зрителя, чуть в сторону, потому что виден был лишь один борт. А еще – вздыбленная корма, перехлестнутая гребнями палуба.

Парусов – почти черных от сумрака и влаги – было немного. Один треугольник на носу, фор-марсель, нижний парус на грот-мачте да чуть заметная в брызгах и штормовом полусвете контр-бизань. Оно и понятно: в такую погоду лишние паруса – гибель.

На носовой палубе фрегата видна была фигурка моряка – наверно, капитана. В красном камзоле и ботфортах. Он стоял спиной к зрителю, почти грудью к ветру. Покачнулся, взмахнул руками и смотрел вверх: наверно, на фор-стеньге заело какую-то снасть. Шторм разметал волосы капитана, отнес в сторону шпагу на портупее…

– …Называется “С попутным штормом”, – услышал Оська. – Она, дорогой мой, восемнадцать лет провела в этом кабинете. Вместе со мной. А сегодня мы покидаем это уютное помещение, потому что уходим на пенсию. То есть я ухожу. А картину забираю с собой, поскольку она моя, так сказать, приватная собственность. Не совсем удобно лишать коллег возможности видеть это полотно, они к нему тоже привыкли, но я без картины, увы, не смогу…

Оська понял, что доктор говорит это не для него, а для Фаины Аркадьевны. И тот уловил Оськино понимание.

– Впрочем, это присказка, а сказка вот о чем. Знаешь, как называется вон та деталь рангоута?

Оська знал. Наклонный ствол, опутанный снастями и устремленный вперед назвался “бушприт”. Вернее, было даже три названия, поскольку ствол состоял из трех частей. Сам бушприт и его два продолжения – утл е гарь и бом-утлегарь.

Так Оська, слегка гордясь, и отрапортовал доктору.

– Ты явно сын моряка. Я прав?.. Ах, да! Капитан Чалка, который в Аргентине! Как я сразу не сообразил! Кстати, они вернулись?

– Пока нет… А при чем тут моя полоска?

– Смотри. Что под бушпритом?

– Фигура на форштевне. Только непонятно, какая.

Коричневая фигурка была обозначена двумя-тремя мазками. К тому же, виднелась она сквозь брызги и пену.

– Неважно, какая она. Главное – то, что перед ней. Вот… – доктор мизинцем чиркнул по полотну.

От конца (от нока!) бушприта к форштевню натянута была тугая цепь. С нее стекала вода.

– Это цепной ватер-штаг. Смотри, как он стоит. Прямо перед фигурой. У нее перед глазами. Будь фигура живой, она видела бы размытую полоску из пятнышек. А если ватер-штаг из троса – тогда сплошную…

Не по себе стало Оське. Жутковато. Словно дохнули на него другие пространства .

– Но я же… не деревянная фигура.

– Конечно, нет, голубчик. Конечно, нет… Но у тебя, видимо, богатое воображение. Ты невольно стал ощущать себя мальчиком Даниэлем, который мчится над волнами. Поэтому натянутый ватер-штаг всегда перед тобой. Неотъемлемая часть корабельной оснастки… Ты понял меня?

– Да… – шепотом сказал Оська.

Он понял не все.

“Ведь я же никогда не думал об этом… ватер-штаге. Даже не помнил, что он есть у кораблей… И полоска появилась, когда я еще не читал повестей Ховрина…”

“Но ты уже знал Даниэля”

“Ну и что?”

“Ты сам сказал: напоминание…”

“О чем?”

– …Так что здесь проблемы не для окулиста, – услышал он опять доктора. – Скорее уж для невропатолога. Но это, если полоска не исчезнет. А мне кажется, ты справишься с ней сам. Поменьше игры воображения, побольше игр на свежем воздухе… Хотя я понимаю: морская романтика отпускает свои жертвы неохотно. А ты ведь наверняка хочешь стать моряком. А?

– Не знаю… Наверно, морским журналистом. Чтобы плавать и писать обо всем…

– Тем более, тем более! Тем, кто пишет, воображение необходимо. Но надо держать его в узде!

“Но я же ничего не воображал! Оно само…”

– Ты меня понял, голубчик?

– Да… спасибо, Владислав Евгеньевич. Я пойду?

– До свидания. И помни, дорогой: побольше свежего воздуха, поменьше книжек о морских приключениях. По крайней мере, на ближайший месяц…

Он был очень хороший человек, этот старый доктор…

В коридоре Оську догнала Фаина Аркадьевна.

– Вот что… Ося. Если через неделю твоя полоска не исчезнет, зайди ко мне. Можно без записи. Я дам тебе направление к невропатологу. Возможно, потребуется консилиум.

– Ладно… – Оська знал, что не зайдет. – Фаина Аркадьевна…

– Что, голубчик? – сказал она тоном старого доктора.

– А та картина… Владислав Евгеньевич ее сам рисовал? – Оська знал, что бывают врачи-художники.

Она не удивилась вопросу.

– Нет, дорогой мой. Картину написал его младший брат. Он был преподавателем в художественном училище.

– Был? – вырвалось у Оськи.

– Да… Несколько лет назад он собрался в командировку, автобус в аэропорту захватили бандиты, взяли пассажиров в заложники. Петр Евгеньевич стал требовать, чтобы отпустили хотя бы детей, и один террорист застрелил его…

“Столько совпадений… – думал Оська, шагая к дому. – Ватер-штаг, заложники, Сильвер… Наверно, и раму для картины вырезал он. Надо будет спросить… Но при чем тут мое воображение? Владислав Евгеньевич ничего не понял про Даниэля. Или понял, но промолчал? Может быть, врачам запрещено говорить про то, что выходит за рамки науки?”

“А что выходит? Сам-то ты много понимаешь?”

Но тревоги уже не было. Ушла тревога, и вместо нее – радость ожидания неведомого, этакий праздник души. Оська опять ощутил себя на пороге таинственного “другого пространства”, но теперь в тайне этой не было страха.

А главное – Норик! Норик, Норик…

Оська открыл дверь своим ключом. Бесшумно. Он любил открывать бесшумно, чтобы напугать Анаконду.

На этот раз получился вообще цирк! Оська шагнул в прихожую, когда Анка из ванной спешила в комнату. Был на ней тюрбан из полотенца, а больше… ну, ни лоскуточка.

– А-а-а!! – Она грянулась о дверь и заголосила уже из комнаты: – Хулиган! Я скажу маме!

Оська перепугался. Но лишь на миг. Завопил в захлопнувшуюся дверь:

– Сама такая! Почему я хулиган?!

– Сколько раз говорила: не входи тайком!

– В колокол, что ли, бить?! Я же не знал, что ты гуляешь тут как в бане!

– Бессовестный!..

– Я же еще и бессовестный!.. Да ладно, уймись ты. Подумаешь, не видал я, что ли, голых девиц…

– Что-о?! – Анка, закутанная в мамин халат, возникла на пороге. – Где это ты их видел?.. А-а! Ты после двенадцати смотришь такие передачи! Ну, я точно маме скажу!

– Бестолковое ты чудовище, Анаконда! Как я могу их смотреть, если телевизор на кухне, а вы с мамой сами там до ночи… Я их в другом месте видел. И даже хватался за них всячески и таскал с места на место.

– Я скажу ма… Где таскал?! Зачем?

– У Сильвера, в его музее. Русалку и Наяду передвигали, когда генеральную уборку делали.

– Тьфу на тебя! Они же деревянные!

– А ты хотела, чтоб какие?

– Балда! Это же скульптуры! На них надо смотреть как на произведения искусства…

– А я так и смотрю. А ты как думала? Я и на тебя так же смотрел, хотя ты, конечно, не наяда… Ай! – Это потому, что Анка ухватила его за локоть и дала крепкого шлепка.

– Господи, какое счастье, что Василий Юрьевич приезжает! Уж он-то за тебя возьмется…

Василий Юрьевич был отец.

– Когда приезжает?! Чудовище! Говори немедленно! А то…

– Через пять дней. Пришла радиограмма…

– Анечка! – Оська повис у нее на шее и чуть не уронил. – Я тебя люблю! Я тебя так люблю, больше, чем твой Гайчик!.. Ну ладно, ладно, не больше, а так же!

Он получил еще один шлепок и, радостно сопя, предложил:

– Хочешь, наколдую, чтобы он любил тебя крепче всех до старости? И чтобы скорее получил квартиру! И чтобы у вас было двенадцать детей – розовых, здоровых, как в рекламе о памперсах… Ну, хорошо, не двенадцать. Сколько скажешь, столько и наколдую. А ты мне за это сейчас выстирай юнмаринку. Хорошо? И погладь. А то она где-то с прошлого года перемазанная, мятая валяется.

– Сам ты мятый и перемазанный! Мы с тетей Ритой еще в марте генеральную стирку провернули. Возьми в большом шкафу, на средней полке…

– Анка, я тебя правда люблю, хотя ты и Чудовище!

Юнмаринка пахла… да, летним ветром, честное слово. Она стала чуть покороче, но по-прежнему была просторной. В невесомой этой одежонке Оська ощутил новый приступ радости. Этакую крылатость.

– Анн е т! У тебя есть жетон для автомата?

– Еще и жетон ему…

И все же она принесла жетон.