Александра Созонова - Красная ворона Страница 23

Снешарис не избежал модного нынче нарциссизма. Самолюбие ренессансного мальчика было внушительным и болезненным. Несмотря на явные таланты, которые признавали все — даже Рин, обычно скупой на похвалы, — ему постоянно требовалась подпитка в виде уверений в собственной исключительности. А главное, в том, что в нем очень нуждаются и ни одна живая душа не сможет заменить его в квартете.

Как-то я слышала краем уха его причитания Як-ки (четвертой, о ком расскажу на десерт, так как люблю больше всех):

— Я ведь на самом деле — ничтожество, форма без содержания, материал без метафизики. И вы все это понимаете, а главное — Рин! Он так сегодня на меня смотрел, словно я песок, струящийся сквозь его пальцы, или забавное насекомое вроде светлячка или блестящего жука-навозника…

Я услышала эту фразу, проходя мимо преображенной гостиной (с летучими слонами), и, не удержавшись от искушения, припала к замочной скважине. Наш розовокожий Адонис сидел на полу перед застывшей в кресле Як-ки. Он вцепился ей в колено и истерил, запрокинув прекрасное в своем трагизме лицо.

— Ты большой. Как эта комната, — девушка развела руки. — Это все знают: я знаю, Ханаан знает, Маленький Человек знает, Рэна знает, Рин знает. Отчего тебе грустится? Не понимаю.

— Вы просто играете, все! Изображаете внимание, понимание, восхищение — а на самом деле считаете меня пустым местом.

— Я играю?.. — В голосе Як-ки не было обиды — лишь недоумение. Бескрайнее недоумение, как у ребенка, разбившего аквариум и выпустившего золотых рыбок в пруд. «Ведь им там лучше», — объясняет он на вопли взрослых, уверенный в собственной правоте и в таком же восприятии мира у окружающих, как у него самого.

— Ты не играешь, конечно. Ты просто дурочка. — Тут же он спохватился: — Я не то имел в виду. Не хотел тебя обижать!

— Ты не обидел. Я не умею обижаться. Ты красивый. Глаза, волосы… Я бы хотела такие волосы, как у тебя.

Она ласково взъерошила густую античную шевелюру.

— Но Рин красивее?

— Рину не нужно быть красивым. Он просто есть. А ты — красивый, умный, яркий, большой. Не грусти, ладно?..

Снеш ввел в наш дом такую полезную и приятную вещь, как «денежная корзина». Он позаимствовал это у любимого Леонардо да Винчи: согласно биографам, в прихожей гения над дверями висела корзина, куда складывались все заработанные деньги, и любой обитатель — от мастера до кухарки или ученика — мог взять, сколько ему требовалось.

К чести Снешариса, несмотря на молодость, самые крупные поступления в корзину шли от него. У Рина доходов не имелось — свои картины он отказывался продавать категорически, родители же денег не присылали, справедливо полагая, что с дипломом Гарварда найти приличную работу труда не составит. Изредка вносила свой вклад Ханаан Ли — когда удавалось поработать моделью в авангардных журналах. Чуть более весомыми были мои взносы: за переводы с английского платили гроши, а больше ничем интересным зарабатывать я не умела. Маленький Человек и Як-ки и вовсе не принадлежали к числу добытчиков. Снешарис же, умудрившись не бросить консерваторию (хотя и нередко прогуливая), частенько играл — на свадьбах, выставках, домашних концертах. Еще занимался звуковым оформлением сайтов и сочинял музыку к самодельным клипам и мультикам.

У Снеша, единственного из всех, была машина, заработанная честным трудом. И Рин, при всей демонстративной нелюбви к авто, нередко пользовался услугами дарового шофера.

Ко мне ренессансный мальчик относился дружелюбно, хоть и с нескрываемой ноткой превосходства. Он нередко позволял себе критиковать мой внешний вид, на что я злилась и обижалась, но на примирение всегда шел первым, отвешивая щедрые — и совершенно не заслуженные — комплименты. Однажды пытался меня соблазнить, правда, под изрядной алкогольной дозой. Я выстояла — чем долгое время невероятно гордилась.

В картинах Рина присутствие Снешариса разглядеть было несложно. У играющего на флейте задумчивого лемура были пальцы Снеша — длинные и нервные, и томно приоткрытый маленький рот. Мраморную статую Адониса с запрокинутой головой и слепыми глазами оплетали хмель и виноград, и золотисто-загорелые стебли извивались, словно женские тела. (Эту картину я считала жестоким и нетактичным напоминанием о его трагедии — превращении прелестной девушки в «растение».) Букет ярко-желтых нарциссов в синей вазе «кричал» всему миру о своей небывалой желтизне и изысканности…

«Мой путь — яростный, как порыв шквального ветра, и хрупкий, как льдинка на ладони. Я укрою его от чужих глаз, схороню в своем сердце. Я пройду по нему, как по ночному небу с колющими иглами звезд, как по жадной трясине, засасывающей до подбородка, как по звонкой струне, натянутой между облаком и преисподней. От света к Свету, от тебя к Тебе».

Если Ханаан Ли была телом квартета, утонченной холеной драгоценностью, Маленький Человек — разумом и духовной искрой, Снешарис — оголенным нервом и одаренностью, то Як-ки была душой — иррациональной и глубокой, как недра Индийского океана.

Она была готова рассказывать историю своей жизни всем и каждому. Родилась в обычной рабочей семье. Об отце-матери отзывалась коротко — «люди пота». Росла, училась, ничего особого из себя не представляя. В школе с трудом переползала из класса в класс, закончив девятый, пошла в колледж на кондитера. И тут случилось происшествие, резко поменявшее ее жизнь. Як-ки сбила машина. Неделю она провалялась в реанимации, в коме, из которой ее вывели с большим трудом. В мозгу произошли необратимые изменения. Сама она говорила об этом так: «Я была одна, а стала другая. Раньше мне было легко говорить и понимать, а теперь — быть и чувствовать».

Для окружающих она превратилась в слабоумную, скатившуюся в своем развитии к уровню шестилетнего ребенка. К тому же она стала слышать голоса — и врачи тут же припечатали диагнозом «шизофрения». Три года провела попеременно то в психушке, то дома. Родители явно тяготились неполноценным ребенком. Дабы исправить ошибку, завели еще двух, старшую дочь превратив в няньку. В конце концов ей стало совсем тошно от такой жизни, и она убежала. Стала бродяжничать, скитаясь по улицам, чердакам и подвалам.

Рин подобрал ее, когда она отбивала босиком чечетку, зимой, у дверей продуктового магазина. Абсолютный бомж с виду — похлеще Маленького Человека, она вдобавок за время бродяжничества подсела на наркотики. Расплачивалась за дозу телом, или выпрашивая мелочь у прохожих. Не знаю, что умудрился рассмотреть в ней брат, но он притащил ее в дом, отмыл, накормил, приодел. С иглы, правда, снимать не спешил. Но героин отныне покупал ей сам, и только чистый и качественный. Помню, узнав об этом, я возмутилась до глубины души. На мою гневную отповедь Рин отрезал:

— Отвянь, Рэна, ты ничего не понимаешь. Для нее героин — не то, что было бы для тебя или Снеша. Не уход из этого мира, а наоборот — якорь, то, что дает возможность зацепиться. Герыч и я — это все, что держит ее здесь.

Як-ки была некрасивой: маленькие, как у медвежонка, глаза, приплюснутый нос, толстые губы. Лоб и брови закрывали прямые соломенные волосы. Тело было крупным и бесформенным, хотя и без лишнего веса. Только кисти рук выделялись и казались принадлежащими другому человеку: узкие, идеальной формы, они порхали у лица, когда она пыталась говорить, описывая плавные круги в такт неуклюжим словам.

Поначалу я боялась ее: шизофреничка и наркоманка, вдвое крупнее меня — подобное существо вполне может вызывать опасения. Но стоило один раз поговорить, и страх бесследно исчез. Як-ки невозможно было не полюбить. Она была одинаково ласкова со всеми, не замечала насмешек, имела полный иммунитет к подколкам и грубости. Она никогда ничего не просила, не истерила, не липла с разговорами. Окружающих считала чуть ли не полубогами — за способность излагать свои мысли логично и стройно. Сама она лишилась этого дара в результате аварии. «У меня здесь и здесь, — она показывала на лоб и виски, — муравьи бегают. Они мешают. Из-за них я быстро устаю понимать».

Ее прозвище возникло само собой и не несло в себе какой-либо смысловой нагрузки. «Я Кира, — объявила она Рину при первом знакомстве и повторила для верности: — Я Кира, Кира». «Какая из тебя Кира? — не согласился он. — Як-ки — так будет вернее».

Як-ки была похожа на туземку с каких-нибудь южных островов. И внешне (покрасить в черный волосы и завить — впечатление полное), и внутренне. Детская наивность плюс отсутствие общепринятых социальных норм и какой-либо прагматичности. Она боялась компьютера, не пользовалась мобильником. Когда Снеш попытался научить ее выходить в Интернет, она нажимала на кнопки с таким ужасом, словно то были оголенные провода под током.

Ханаан Ли первое время не могла без стонов ужаса смотреть на неухоженные волосы, торчавшие во все стороны, словно встрепанные перья. Она не раз предлагала ее подстричь, но при виде лязгающих ножниц Як-ки убегала, словно испуганная девочка от убийцы. Ей было жалко лишаться волос: ведь они живые — потому что растут. Все равно что трава, цветы или водоросли.