Александра Созонова - Красная ворона Страница 24

Ханаан Ли первое время не могла без стонов ужаса смотреть на неухоженные волосы, торчавшие во все стороны, словно встрепанные перья. Она не раз предлагала ее подстричь, но при виде лязгающих ножниц Як-ки убегала, словно испуганная девочка от убийцы. Ей было жалко лишаться волос: ведь они живые — потому что растут. Все равно что трава, цветы или водоросли.

Взамен поврежденного логического мышления у нее было сильно развито пресловутое шестое чувство. Як-ки интуитивно угадывала, как нужно вести себя с тем или иным членом нашей компании. С Хаанан Ли была терпелива и податлива, неустанно выражала восхищение ее красотой и чувством стиля. Со мной часто смеялась, как маленькая девочка, вызывая у моего сильного, но нереализованного материнского инстинкта спазмы болезненной нежности. С Маленьким Человеком молчала — разобраться в хитроумных извивах его философской мысли Як-ки было не под силу, но ему и не требовалось понимания, лишь бы прилежно слушали. Именно ей наш странник чаще всего читал свои стихи. Снеш относился к ней с теплотой, мало свойственной его натуре: зачастую она одна могла успокоить его истерики и нервные выплески — просто погладив по голове или подув в ухо.

Что касается Рина, то Як-ки растворялась в нем. Переставала быть собой, определенной и оформленной, обретала невесомость и прозрачность — казалось, можно разглядеть предметы за ее спиной. Наверное, то было пресловутое самадхи. И Рин, надо сказать, бывал с ней чаще, чем с остальными. Ей одной позволял порой спать рядом с собой на водяном ложе. Вряд ли они занимались любовью (впрочем, наверняка сказать не могу), вероятнее всего, она отгоняла от него дурные сны и видения, наполняла покоем.

Любовь Як-ки к моему брату не ограничивалась ничем, была настолько безбрежна, что порой, заглядывая в ее глаза, я недоумевала: как столь большое помещается в столь малом? Ревности она не знала, как не знала чувственной страсти. Ей не требовалось обладания для ощущения счастья. «Когда он рядом — я большая. Наша Земля меньше. Все помещается тут, — она касалась груди. — А когда его нет, он все равно рядом. Вот здесь, — показывала на макушку, — и мне тоже хорошо…»

Голоса, из-за которых Як-ки столько времени провела в психушке, ничего не приказывали, не называли себя ангелами или бесами: шептали волшебные истории. Она пыталась передать их нам, но не хватало ни слов, ни жестов. Внимая захлебывающемуся светлому лепету, я порой ловила себя на мысли, что тоже не прочь обрести подобного рода безумие — правда, с сохранением мыслительных способностей.

Один-два раза в месяц случалось иное. Сознание покидало тело, и на его место вселялось нечто чуждое. И это были уже не сказочки добрых духов. Як-ки переставала быть собой. Как утверждал Рин, то были не души умерших или еще не родившихся людей, но существа нечеловеческой природы.

Их было трое. Первый, точнее, первая — называла себя Ругрой и отличалась злобой и буйством. Вселяясь в Як-ки, она ругалась, выла, расцарапывала ей лицо и плечи ногтями — так что приходилось привязывать тело к кровати (что было непросто, так как силы девушки удесятерялись) и вводить снотворное.

Вторая, Нигги, была спокойнее, но зато исходила неистовой чувственностью. Лицо Як-ки становилось манящим, почти красивым, жесты и голос источали негу. Устоять было невозможно, и находящиеся рядом случайные знакомые мужского пола откровенно оживлялись и недвусмысленно старались с ней уединиться. Рин поначалу пытался изолировать Нигги, запирая в комнате, но, когда она вылезла в окно и убежала в ночь, сменил тактику. Он поручил беспомощное тело Як-ки заботам Ханаан Ли. Нигги отчего-то смертельно боялась нашу диву и после получаса пребывания с ней в закрытом помещении (Ли при этом громогласно читала «Илиаду» или «Божественную комедию») покидала временно арендованное жилище.

Что представляла из себя третья, Кайлин, никто из нас не знал: с ее приходом Рин сразу же уводил Як-ки и запирался с ней, не отвечая на стук в дверь. При этом заводил громкую музыку, непременно классическую — Бетховена или Шнитке. Расспрашивать было бесполезно. Всем своим существом я чувствовала, что за дверью происходит нечто феноменальное, но вот что?.. Я умирала от любопытства. Як-ки же, возвращаясь в себя, ничего не помнила и утолить мое любопытство не могла.

Ее влияние на творчество Рина было несомненным, но неуловимым. Не знаю ни одного полотна, на котором были бы явно запечатлены те или иные ее черты, но сама душа Як-ки, зыбкая и неповторимая, словно вплеталась в сюжеты и образы, в игру света и теней, в общую атмосферу картин.

«Мой путь — солнечный луч. На хвосте котенка. На цветке репейника. На Твоей щеке… Мой путь — дуновение ветра… освежающего… Твою… макушку».

Рин пользовался определенного рода известностью и даже славой. То ли как некий эзотерический учитель, то ли как сумасшедший гений. Его общества и, соответственно, посещений нашего дома жаждали многие. Брат же не мог обходиться без новых людей, большинство из которых после непродолжительного общения едко высмеивал и прогонял.

Рин периодически устраивал вечеринки. Участники подбирались не в зависимости от степени известности, но достаточно хаотично. Попадались забавные персонажи. К примеру, Некто в Цилиндре — весь вечер читавший наизусть Бхагаватгиту. Заткнуть его оказалось невозможно, и после часа громогласных распевов на санскрите у всех разболелись уши и головы, один Рин посмеивался, наслаждаясь общими муками. Но и он наконец не выдержал и ко всеобщей радости выпроводил нудного субъекта за дверь. Или Дама в Повязке (черной, набедренной, на голое тело) с ручным леопардом на цепи, который чуть не порвал на кусочки некстати попытавшегося угостить его пирожным Маленького Человека. Иногда, впрочем, приходили действительно яркие и талантливые люди, и они расцвечивали собой подобные вечера.

Но настоящие чудеса и волшебности происходили не при гостях. Только нам пятерым — мне и квартету, позволялось соприкасаться с этим. Даже мимолетным возлюбленным, которые слетались к нему, как мотыльки на костер, не открывал Рин своих таинств. Хотя многие из них отмечали, какие необычные у него глаза: подобных не бывает ни у зверя, ни у человека.

Незнакомка

Уже через месяц после возвращения английская жизнь отодвинулась вдаль, превратилась в малозначимое воспоминание. Я быстро привыкла к новому Рину, к преображенному дому, к безумному и хаотичному существованию нашей маленькой общины. И хотя не отличалась особыми дарами, в отличие от остальных, ощущала свою полезность, поскольку оказалась единственной, кто предпринимал хоть какие-то усилия по налаживанию быта. Не знаю, как и чем они питались до этого, но с моим приездом кухонные обязанности стали исключительно моей прерогативой. Иногда вызывалась помогать Як-ки, но от ее вмешательства вреда выходило больше, чем пользы, и под благовидными предлогами я старалась от нее отделаться.

Поскольку адский интерьер кухни не вызывал светлых эмоций, я потребовала поменять дизайн. И Рин, скрепя сердце и ворча, заменил черный и алый цвета на голубой и желтый, чертям приделал крылья стрекоз и бабочек, а грешников заменил цветами и плодами. Получилась невообразимая эклектика, но в депрессию не вгоняло, и на том спасибо.

Убирать за собой, в силу сложного и хрупкого устройства натур, квартет также был органически неспособен. Порой Рину надоедал свинарник, царящий в доме, и начиналась яростная, но недолгая борьба за чистоту. Пребывая в роли стороннего наблюдателя, он умудрялся устроить из этого действа шоу. Мог, к примеру, привлечь в качестве помощников парочку оживших героев своих картин. К положительным результатам это, как правило, не приводило, и потери оказывались существеннее приобретений: не так-то легко мыть пол на пару со зверем Шша — с одной конечностью и лопатообразным языком, которым он прилежно скреб и слюнявил паркет, не слушая инструкций (зверь Шша обычно живет во сне, наяву же туп и ничего не понимает), а легкие дожки не столько вытирали пыль, сколько играли и гонялись за отдельными пылинками.

Порой брат пытался решить проблему еще радикальнее: по примеру Геракла устраивал небольшой потоп или мини-смерч. Казалось, ему доставляло истинное наслаждение крушить и гробить то, во что наши родители вкладывали столько лет столько денег.

Единственным четко обозначенным маяком каждого дня был поздний вечер. Если не предполагалось вечеринки, вся компания собиралась в холле или гостиной. Правда, Рин не всегда присутствовал — у него имелись увлечения и вне дома. В таких случаях мы просто болтали или играли.

Чудесности, питаемые его волей и нашими желаниями, творились, конечно, не каждый день. Обычно Рин предупреждал с утра, что в конце дня ожидается нечто, наполняя нас радостным возбуждением и нетерпением. Если у Снеша в этот вечер планировалась работа — свадьба, презентация, он отменял ее, даже рискуя потерять постоянных клиентов.