Расмус-бродяга. Расмус, Понтус и Глупыш. Солнечная Полянка - Линдгрен Астрид Страница 42

— Нет, а ты?

— Чего тогда толкаешься?

— А чего ты толкаешься, мелочь пузатая?

На улице состоялась рукопашная дискуссия о том, кто, собственно говоря, толкается, и она привела ко множеству новых толчков, пока они пытались внести ясность в этот вопрос. К тому же у них было еще несколько старых счетов, которые тоже надо было свести, и поэтому, как удовлетворенно констатировал Понтус, произошла «крупная драка на кулаках».

Все было бы хорошо, не вмешайся полиция.

— Что я вижу? Драка на улице? — услышал вдруг Расмус голос отца. — Безобразное поведение и просто не знаю, что еще!..

Он схватил сына за шиворот, чтобы разнять драчунов, но Расмус не хотел, чтобы их разнимали.

— Сопротивление полиции, — громким голосом произнес его отец. — Не будете ли вы, господа, так любезны разойтись, иначе я буду вынужден посадить вас в кутузку!

«Господа» нехотя разошлись и отправились восвояси.

— Теперь ты видишь, каково иметь отца-полицейского? — сказал Расмус, оставшись наедине с Понтусом.

Из носа у него текла кровь, верхняя губа опухла, он дико дрался и все-таки не успел внушить Спичке, кто, собственно говоря, толкался, а все только потому, что явился папа и встрял в драку.

— Чепуха! Зато Спичка получил по заслугам, — с казал Понтус. — Побереги свои силы, они пригодятся и ночной экспедиции.

Стоя на тротуаре прямо против Расмуса, он разглядывал его опухшую губу.

— На кого-то ты стал похож, — сказал он. И тут же расхохотался: — Теперь я знаю: ты — вылитая фру Лндерссон из нашего дома.

Уже расставаясь с Расмусом, Понтус снова засмеялся.

— Привет, фру Андерссон, — сказал он. — Увидимся ночью, фру Андерссон.

Но мама не засмеялась, увидев его опухшую губу.

— Боже мой! — сказала она. — С кем ты так играл на этот раз?

— Неужели тебе кажется, что я с кем-то? — угрюмо спросил Расмус. — Понтус говорит, что я похож на фру Андерссон с Вшивой горки.

Обед был не таким радостным, как всегда. Обычно он бывал одним из самых приятных событий дня — так считал Расмус.

Он любил вкусно поесть, а кроме того, весело было сидеть в уютной кухне, жевать, и болтать, и смеяться вместе с мамой, папой и Крапинкой. И все время ощущать у ног Глупыша, этот маленький теплый комочек.

Но сегодня был не обед, а сплошной мрак. Крапинка сидела с таким видом, словно все беды мира подступили ей к горлу, а кроме того, на обед была отварная макрель. Уж эта рыба у кого угодно застрянет в горле — так считал Расмус. А сам он был похож на фру Андерссон с Вшивой горки. У этой старушки, должно быть, в самом деле забавный вид… Ну и смеялся же папа, когда пришел домой и увидел Расмуса! Этот папа… он, как всегда, был в хорошем настроении! Хорошо, когда у тебя отец с чувством юмора, но ему следовало бы быть поделикатней с Крапинкой, а не таращить на нее глаза и не говорить: «А ну, здесь что — очередное собрание Общества Придурков»? Мама, та была тактичней. Она, вероятно, тоже заметила, что с Крапинкой неладно, но ничего не сказала. Опухшая губа, похожая на свинячье рыльце, саднила… и от этого не легче было глотать макрель. Расмус невесело тыкал вилкой в свой кусок рыбы. Мама обычно говорила, что кончать с едой надо именно тогда, когда еда вкуснее всего. И, заставив себя проглотить два кусочка рыбы, он отложил вилку в сторону.

— Знаешь, мама, — сказал он, отодвигая тарелку с макрелью, — сейчас еда была вкуснее всего!

У мамы тоже было чувство юмора, но оно редко проявлялось тогда, когда это в самом деле необходимо.

— Съешь то, что у тебя на тарелке, — сказала она.

И никакие уверения в том, что губа вздулась и саднит, не помогли.

— Что, она так же будет саднить, когда очередь дойдет до яблочного пирога? — спросила мама.

Как ни странно, ничего подобного! Ешь сколько хочешь — губа не саднит.

— Хотя это, пожалуй, только благодаря ванильному соусу, — высказал предположение Расмус.

Крапинка сидела молча, и Расмус понял, что, когда люди влюбляются, им не помогут никакие утешения и даже яблочный пирог с ванильным соусом. Расмус так жалел сестру, что предложил вместо нее вытереть посуду, хотя на этой неделе была не его очередь. Крапинка, похоже, была ему благодарна.

— Ты добрый, — сказала она и быстро исчезла в своей комнате.

Надев большой кухонный передник, Расмус приступил к делу. Он в самом деле чувствовал себя очень добрым, этаким рыцарем без страха и упрека, который, во-первых, выйдет нынче в ночь, чтобы спасти честь сестры, а во-вторых — вместо нее вытирает посуду.

Мама удивилась, увидев, что он вытирает посуду.

— Это всего лишь добрые дела нынешнего дня, — объяснил он. — Одно я уже, понятное дело, сделал — надавал тумаков Спичке.

— Такого рода добрые дела, думаю, надо бросить, — сказал отец, — по крайней мере, не стоит заниматься ими посреди улицы.

— А добрые дела разве нельзя совершать на улице? — спросил Расмус и посмотрел на стакан, который только что вытер.

— Все, верно, немного зависит от того, какие это добрые дела, — сказала мама. — Если помогаешь маленьким детям или стареньким дамам переходить улицу или что-нибудь в этом роде, тогда ты — хороший мальчик, а если дерешься — то плохой.

Расмус взял следующий стакан.

— Ш-ш-ш, драться иногда необходимо. Но, во всяком случае, вчера Понтус, Сверре и я помогли фру Энокссон перейти Стургатан.

Мама одобрительно посмотрела на него.

— Как ты мил со своей опухшей губой, веснушками и в этом огромном кухонном переднике, — сказала мама, — но неужели и вправду потребовались трое мальчуганов, чтобы помочь фру Энокссон перейти Стургатан?

— Да, потому что она не хотела, — сказал Расмус. — Она сопротивлялась.

У его родителей появился такой испуг на лице, что он поспешил объяснить, как все было. Сначала фру Энокссон хотела перейти улицу, но, пройдя полдороги, испугалась автомобиля и хотела кинуться обратно… И вот тут-то им пришлось помешать ей это сделать.

— И вероятно, помешать машине переехать фру Энокссон и есть доброе дело, — с гордостью сказал он.

Вообще-то не так уж скучно было мыть посуду, так хорошо они в это время болтали. Папа сидел за кухонным столом и читал газету, но и он иногда вставлял словечко. Мама мыла посуду с быстротой молнии; Расмус не понимал, как она может так обращаться со стеклом и фарфором и почему они не разбиваются вдребезги. Один раз, моя посуду, он сам попробовал подражать маме, но, не успев даже приступить к делу, разбил три стакана.

— Как вчера было в Тиволи? — внезапно спросил отец. — Ты ничего об этом не рассказывал.

— Сплошь веселье! — ответил Расмус. — Там был чудесный шпагоглотатель!

Он продолжал вытирать посуду и вспомнил в наступившей тишине, какой вид был у Понтуса, когда прожужжал, пускаясь в путь, крысенок, и как стоял на четвереньках над лоханью Альфредо. Но о таких делах маме с папой не рассказывают.

— Да, это и в самом деле было весело, — сказал он, хохотнув про себя.

Затем мгновенно сбросил с себя передник и пошел, громко насвистывая, к себе в комнату. С посудой покончено, осталось еще решить несколько задач по арифметике. Ему почему-то казалось, что если он будет вести себя по-настоящему примерно, то в ночной вылазке ему повезет; а если решение нескольких задач по арифметике поможет в задуманном, то — пожалуйста!..

Затем он заглянул к Крапинке. Она сидела у окна в своей комнате, задумчиво глядя на цветущие яблони за окном. Расмус таинственно улыбнулся, подумав, как обрадуется она завтра. Он подумал было, не рассказать ли ей уже сейчас о своем великолепном плане, но удовольствовался тем, что успокаивающе похлопал ее по плечу:

— Не расстраивайся, Крапинка. По крайней мере пока у тебя есть брат, который может кое-что устроить — раз, два, и готово!

— Ты устраиваешь не то, что нужно, — сказала его неблагодарная сестра.