Иван Василенко - Жизнь и приключения Заморыша Страница 11

- Я замуж не выйду, - отвечала рыжая.

- Чего так?

- Я конолатая.

- Ну и что ж, что конопатая! И конопатые выходят. Это первое. А второе, конопатки зимой сходят, а для лета можно купить мазь "Мадам Морфозу".

Заметив, что я проснулся, бабка сказала:

- Вот и отдохнул. Теперь иди домой, а то там, наверно, уже беспокоятся.

Рыжая вызвалась проводить меня.

Уже стемнело, когда я вернулся в чайную. Столяр сидел в зале на корточках и чинил табуретку. Как только я переступил порог, отец закричал:

- Ты где шлялся, мерзавец? Все с ног сбились, искали тебя!

Он схватил меня за руку, потащил в нашу комнату и велел стать на колени. Я хотел рассказать, что со мной случилось, но он не слушал, а все бил меня по щекам.

Потом приказал просить прощения. Я сказал:

- Прости, папочка.

Он дал мне поцеловать руку и ушел за буфет. А я забился в угол и долго там плакал.

Пришла мама, раздела меня и уложила в постель. Она легла со мной рядом, прижала к себе и тоже заплакала.

Отец и раньше бил меня...

"ПЕТР ВЕЛИКИЙ"

После того как Никита исчез, у нас полового долго не было.

Подавали посетителям чай я и Витя. Мы мели полы, мыли клеенки на столах. Посетители подзывали меня по-разному. Одни, зная, что я сын заведующего, а заведующий ходит в сюртуке и галстуке, манили меня к себе пальцем и говорили: "Барчук!" Другие видели во мне обыкновенного "шестерку", хоть и малолетнего, и кричали через весь зал: "Эй, малой!" А нищим-старикам было все равно, барчук я или "шестерка", они все называли меня просто и ласково: "Касатик".

Отец не торопился нанимать нового человека: пока за "шестерку" работали мы с Витей, жалованье полового шло в пользу нашей семьи. Подавать чай я наловчился не хуже Никиты: в левой руке нес блюдца и стаканы, в правой большой чайнике кипятком и маленький, заварной.

Но все-таки носить чайник было тяжело, и однажды у меня так разболелась правая рука, что я не выдержал и заплакал. Отец стал подыскивать подходящего человека. Сначала он нанял усатого добродушного дяденьку, по имени Антон. Три дня усатый работал бодро и весело.

На четвертый попросил у отца разрешения отлучиться на полчаса и вернулся только ночью, пьяный и почему-то весь мокрый. Глядя на себя в зеркало, он качал головой и все говорил: "Эх, Антон, Антон! Пропал ты, Антон". Утром он ушел, даже не взяв заработанных денег.

Половым стал Максим, человек с русой бородой и голубыми сумасшедшими глазами. Он тоже работал со всем старанием, но по ночам ему мерещилось, будто в окно лезут жулики.

Он соскакивал со стола, на котором спал в "том" зале, хватал кочергу и становился перед окном. Так, совершенно неподвижно, он простаивал по часу и больше, пока не обессилевал. Кончилось тем, что он хватил кочергой по голове городового, который, проходя ночью мимо чайной, заглянул для порядка в окно.

Разобравшись, кого он огрел, Максим скрылся из города.

Тогда на смену ему пришел Петр...

Как-то в чайную опять завернул Пугайрыбка. Конечно, пьяный. Он пальцем показал на трубу и сказал отцу:

- Запускай.

Отец послушно завел фонограф. Пока из трубы неслось: "Бэль амур, бэль ами, бэль аман", - Пугайрыбка хитро подмигивал и притоптывал сапожищем.

Потом остановился и прогорланил:

- А ну, показывай!

- Что? - спросил отец, готовый на любую услугу, лишь бы не рассердить этого страшного гостя.

- Показывай, где она там прячется.

- Что ты! - угодливо заулыбался отец. - Это же машина.

Пугайрыбка схватил тяжеловесный сундучок и, как игрушку, завертел в ладонях. Потом стукнул по нему кулачищем и крикнул:

- Вылазь!

Никто, конечно, не вылез.

- А ну, еще так! - сказал громила и грохнул фонограф о каменный пол.

Машина разлетелась на куски. Пугайрыбка присел на корточки и с диким любопытством стал перебирать обломки. У отца дрожали губы, но он молчал. Да и что он мог сделать! Послать за полицией? Но, чтоб совладать с Пугайрыбкой, нужно было позвать, по крайней мере, четырех городовых. Босяки тоже молчали и ошарашенно пялили глаза.

Вдруг со скамьи в углу поднялся человек, широкоплечий, высокий, и не спеша подошел к Пугайрыбке.

Громила, посвистывая, продолжал разглядывать обломки. Человек нагнулся, взял его за воротник и приподнял.

- Ты что? - повернул к нему голову Пугайрыбка.

Не отвечая, человек повел его к выходу.

Какой-то оборванец, очнувшись, распахнул дверь.

Человек нагнул Пугайрыбку и коленом двинул в зад.

- Нн-гав! - вырвалось у громилы из груди, и он ткнулся носом в снег.

Все ожидали, что Пугайрыбка, никогда не знавший отпора, вернется и схватится со смельчаком. Но он не вернулся. И вообще больше в чайную никогда не заглядывал. А тот, кто так его проучил, спокойно прошел в свой угол. Отец сейчас же подбежал к нему и залебезил:

- Вот это поступок благородный! Ну и дал ты ему! Как же тебя зовут, чудо-богатырь?

- Меня? Петром. А что? - нехотя сказал человек.

- Петром?! - Отец даже руками взмахнул. - Ну прямо Петр Великий! Так, может, и по отчеству ты Алексеевич?

Человек усмехнулся:

- Алексеевич и есть.

- Скажи пожалуйста! - еще больше удивился отец. - Ну прямо с мраморного пьедестала! Царь!

У Петра один глаз был подбит, щека поцарапана, но все-таки он мне показался необыкновенно красивым.

- Послушай, милый человек, а не пойдешь ли ты к нам в половые? - спросил отец со сладкой улыбкой.

- Во! Аккурат царское занятие! - серьезно ответил Петр. Он подумал, что-то, верно, прикинул в уме и сказал: - Что ж, можно еще и в половые. Давай, хозяин, пятак: пойду в баню.

Так Петр стал у нас половым.

Отец очень боялся, что его за разбитый Пугайрыбкой фонограф выгонят. Он почистил бензином сюртук и отправился к Протопопову.

Протопопов сначала ругался, но, когда узнал, как один бродяга выбросил из чайной знаменитого громилу, расхохотался.

- В зад? Коленом?! Пугайрыбку?!

На другой день попечитель сам явился в чайную, чтобы посмотреть на Петра.

- Да ты кто ж по профессии? - спрашивал капитан. - Борец? Грузчик?

- Половой, - ответил, сощурясь, Петр.

- В гвардии служил?

- Я один сын у родителей.

- Ну, а дверь эту можешь вышибить кулаком?

- Чего ж не вышибить! Постройка казенная.

Протопопов уехал, и вскоре все в городе узнали о чудеполовом. Дамы-патронессы, которые зимой почти совсем забыли о чайной, теперь снова зачастили к нам.

На Петре брюки в латках и дырявые опорки, но он никому не кланялся и разговаривал с дамами-патронессами нехотя.

- Голубчик, Петр, - говорила одна, - как же можно ходить в таких непрезентабельных брюках! Я пришлю тебе черные в светлую полоску. Обязательно пришлю!

- Это ужас что за обувь! - говорила другая и закатывала глаза. - Я пришлю тебе шевровые туфли. Обязательно пришлю!

И действительно, слали и брюки, и туфли, и шерстяные чулки.

Но всех, как сказал отец, "переплюнула" купчиха Медведева.

Однажды к чайной подъехали сани, из них выскочила розовощекая девушка с чем-то завернутым в простыню под мышкой.

- Вот, Петр Алексеевич, вам наша барыня прислали. Они приказали сказать, чтоб вы не жалели и носили на доброе здоровьечко.

Девушка хихикнула и умчалась.

Петр развернул простыню: там были черные брюки, сюртук и блестящие накрахмаленные манишки. Петр долго таращил глаза, потом засмеялся и сказал:

- Вот возьму и надену! Черт с ними со всеми!

Когда он во все это вырядился, босяки сперва от изумления онемели. Потом со всех сторон послышались выкрики:

- Директор!.. Городской голова!.. Присяжный поверенный!..

Приехал Протопопов. Он сказал только:

- Министр! - И сейчас же уехал, так что отец не успел даже потанцевать вокруг него.

Теперь у нас опять стало пахнуть духами, хоть их и забивала махорка. От одной барыни пахло жасмином, от другой сиренью, от третьей фиалками. Но когда приехала мадам Прохорова, то все барыни заахали:

- Ах, Адда Маркусовна, да ведь это же "Лориган" Коти! Да-да, настоящий "Лориган" Коти!

Мадам Прохорова вынула из сумочки флакончик и стеклянной пробочкой помазала всем барыням под носом. Дамы стали в кружок и зашептались. Одна шепчет:

- Вы заметили, в этом Петре есть что-то особенное. Держу пари, в его жилах течет голубая кровь!

А другая ей отвечает:

- Это все равно, голубая или не голубая. Главное, он страшно мужественный. В каждом его движении - сила!

Когда барыни разъехались, я спросил Петра, правда ли, что кровь у него голубая. Он ответил:

- Нет, обыкновенная.

О чем бы я Петра ни спрашивал, он всегда мне отвечал. И за это я его любил. Конечно, не только за это, а еще за то, что он не танцевал перед Протопоповым и барынями и никого на свете не боялся.

И все мы Петра полюбили. На базаре жить было страшно: ночью кругом ни души, кричи не кричи - никто тебя не услышит. А с тех пор как у нас поселился Петр, мы больше никого не боялись, даже самого Пугайрыбку, и спали спокойно.