Николай Дубов - Мальчик у моря Страница 12

И в самом деле, солнце так накаляет алюминиевые ложки и миски, что они обжигают руки.

- Вон ты его как уделал! - говорит Жорка, наклоняясь над котлом. Теперь хоть бульдозером выгребай... Тащи песку!

- А где? Тут же нету.

- На море тебе песку мало? Эх ты, а еще Боцман...

Сашук бежит к морю и уже только на берегу спохватывается - прибежал он без посуды. Не раздумывая долго, он насыпает полную пазуху и, придерживая вздувшуюся пузырем рубаху, бежит обратно. Струйки песка щекотно текут по телу, но все-таки почти половину он доносит до места. Жорка шурует вмазанный котел, Сашук, облокотившись о плиту, наблюдает.

- А боцман - это кто? - спрашивает он.

- Боцман - это, брат, фигура. На корабле первый человек.

- Начальник?

- Ну, начальник! Чего доброго, а их и над ним хватает... А боцман - он и старший, и вроде свой. А главное - по всей корабельной части мастак. И по жизни тоже. Каждую заклепку знает и кто чем дышит... Кончик! Теперь можно пойти храпануть.... Постой, а где ж твоя краля? Или уже разошлись, как в море корабли?

- Ну чего привязался? - вспыхивает Сашук.

- Ладно, ладно, уже и пошутить нельзя, - примирительно говорит Жорка и уходит спать.

А Сашук бежит к матери, - может, она передумала и все-таки даст новую рубашку?

Мать еще бледнее, дышит тяжело и стонет. Какая уж там рубашка! Сашук поворачивает обратно, но мать замечает его.

- Посиди со мной, сынок, - слабым голосом говорит она.

Сашук садится на свой топчан.

- Иван Данилыч сказал - я молодец.

- Молодец, молодец... - подтверждает мать.

- А еще мы с Жоркой посуду помыли!

Мать молчит, но Сашук и так знает - ей не по душе, что он опять был с Жоркой. Он лезет под топчан, достает кухтыль, заново рассматривает свое сокровище, потом прячет обратно. Мухи звенят, бьются о пыльные оконные стекла. Сашук складывает ладонь лодочкой и начинает их ловить. Мухи надсадно жужжат и щекотно бьются в ладошке. Однако мухи скоро надоедают. Мать все так же смотрит в угол под потолком и тихонько стонет. От этого Сашуку становится совсем тоскливо.

- Я пойду с Бимсом поиграю, - говорит он.

- Ладно уж, беги, - вздыхает мать.

Сашук бежит, но вовсе не играть с Бимсом, а прямиком к пятой хате. Он подбегает и столбенеет - машины нет. Совсем нет. Ни во дворе, ни в сарае, ворота которого распахнуты настежь, ни за сараем. Уехали. Вот даже видны свежие отпечатки покрышек в толстом слое пыли на дороге. Значит, недавно. Может, только что. Обманул Звездочет. А еще звал приходить. Ну, не звал, а сказал "валяй" - значит, приходи, а сам... Эх!.. Сашуку становится так горько, так обидно - хоть плачь. Но он не плачет, а, сунув кулаки в карманы, насупившись, смотрит вдоль улицы, в Балабановку. Может, они не насовсем, а так - на базар или куда - и еще приедут? Хорошо бы пойти во двор и спросить, куда уехали квартиранты, однако на это Сашук не решается прогонят и еще обругают. Лучше здесь подождать. Все равно дома ничего интересного - мамка стонет, а рыбаки спят.

Сашук перебирается через канаву, садится на корточки возле старого толстого тополя и ждет. Сколько он сидит - полчаса, час или два, неизвестно. Солнце стоит на месте, да и все равно по солнцу определять время он не умеет, а часы - откуда у него часы, если их и у отца нет. Улица пуста. Только раз тетка из одной хаты пошла в другую, потом вернулась. Да еще пробежала собака.

Время идет, надежды гаснут. Сашук перелезает канаву, чтобы направиться домой, и тут вдруг видит идущего из Балабановки отца. Он весь запылился, лицо тоже в пыли, по нему текут грязные струйки пота.

- Ты зачем здесь? - строго спрашивает отец, но ответа не ждет. - Как там мамка?

- Лежит.

- Вот беда! И Балабановку, и всю Николаевку избегал - ничего. Лошадей нет - какие теперь у мужиков лошади? А в колхозе все машины в разгоне. Уборка. Пришел в сельсовет, а там говорят: у нас один велосипед... Говорит он, в сущности, не для Сашука, а сам с собой, потому что ему не с кем поделиться, некому пожаловаться и потому что он не знает, как быть. - В насмешку, что ли? Разве на велосипеде довезешь? До Тузлов, шутка сказать, двадцать пять километров. По дороге кровью изойдет...

- А зачем?

- В больницу надо мамку везти. А то так и помрет. Что мы тогда делать будем?

- Ну да, - говорит Сашук. - Она же не старая!

- Дурачок! Разве только старые помирают?.. И черт нас дернул вчера в село ходить, все одно без толку... А может, дорога ей повредила, растрясло...

Говоря сам с собой, отец торопливо шагает задами крайних хат - так ближе, - а Сашук старается не отстать и напряженно думает. С какой стати мамка должна помирать? Ну, похворает, и все. Она уже хворала. Две недели лежала в больнице в Измаиле. Сашуку было даже лучше. Ну, случалось, сидели без варева - беда большая. Зато бегай сколько хочешь и где хочешь, никто домой не загоняет. А тут вдруг помирать! Сашук только раз видел покойницу бабку. Лицо у нее стало маленькое, желтое и какое-то чужое. А самое страшное - она стала неживой: не говорила, не смотрела, лежала на столе, сложив руки, а потом ее увезли и закопали в землю...

Сашука охватывает все большая тревога и смятение. Он уже просто бежит бегом и вдруг замечает, что отец тоже бежит, обгоняет его - и прямиком на бригадный двор.

Посреди двора стоит "газик". Обе дверцы его распахнуты, во все сиденье растянулся на животе вихрастый парень. Он лежит и курит.

- Слушай, - запыхавшись, говорит отец, - слушай, друг! Выручи, сделай одолжение - подкинь человека до Тузлов... А?

Парень поднимает взгляд на отца.

- Какого человека?

- Да жинка у меня захворала, срочно в больницу надо. А тут хоть убейся - никакого транспорта. Ни лошади, ничего, хоть на себе неси...

- Нет, - говорит вихрастый, - не имею права. Я "козлу" не хозяин. Проси начальника. Мне что? Скажет - отвезу!

- А где твой начальник?

- С бригадиром куда-то подались. Может, в лавку...

Иван Данилович сидит на крыльце за столом. На столе две пустые бутылки из-под червоного и одна начатая. Напротив сидит незнакомый человек в вышитой рубашке. Нельзя сказать, что он жирный или толстый. Он просто очень сытый, весь налитой и такой гладкий, что рубашка на нем лежит без единой морщинки.

- Доброго здоровья, - говорит отец, подходя к крыльцу и стаскивая кепку.

- Привет, привет, - отвечает Гладкий и вопросительно смотрит на Ивана Даниловича.

- Рыбак наш, - роняет тот.

- Я до вас, - говорит отец. - Просьба у меня... Насквозь всю Балабановку и Николаевку избегал. Ни лошади, ничего... А в колхозе все машины в разгоне. И председатель говорит: не имею права с уборки снять, голову оторвут...

- Правильно, оторвут, - солидно подтверждает Гладкий. - А в чем дело?

- Жинка у него захворала, - объясняет Иван Данилович. - Недавно из больницы выписалась, сюда приехала и слегла.

- Зачем же рано выписали?

- Разве спрашивают? Выписали, и все, - говорит отец. Пот еще обильнее выступает у него на лице, на шее, он начинает торопливо вытирать его скомканной кепкой. - Сделайте такое одолжение...

- Так а я при чем? Я не доктор.

- Дозвольте на вашей машине до Тузлов отвезти. Всего двадцать пять километров...

Отец заискивающе, просительно смотрит на гладкого. Тот молчит и думает. Лицо его остается неподвижным, только словно твердеет, становится еще более тугим и налитым.

- Ну, - говорит он, - я эти двадцать пять километров знаю. Часа полтора будет тащиться, да там пока то да сё... Это я сколько часов потеряю? Нет, не могу. Не имею права. Мое время мне не принадлежит, я на работе. В соседнем колхозе уборку заваливают, надо туда гнать, накачку делать... Изыскивайте местные ресурсы.

Он допивает свой стакан, тыльной стороной ладони вытирает губы и тянется за шляпой. Шляпа светло-желтая и вся в дырочках, как решето, чтобы продувало. Сашук переводит взгляд на Ивана Даниловича. Он ждет, что Иван Данилович сейчас скажет и этот Гладкий его послушается, как слушаются все. Но Иван Данилович молчит, смотрит в стол и размазывает пальцем по столешнице лужицу червоного.

Гладкий, а за ним Иван Данилович сходят с крыльца, направляются в бригадный двор. Отец и Сашук идут позади. Отец так и не надевает кепки. Должно быть, хочет улучить момент, когда тот обернется или остановится, и снова попросить, а может, надеется, что он и сам передумает. Сашук тоже надеется. Шофер, еще издали завидев начальство, садится за баранку и заводит мотор.

Гладкий, повернувшись к Ивану Даниловичу, поднимает ладонь к шляпе, открывает переднюю дверцу. И тогда Сашук понимает, что он не передумает, что мамка так и останется лежать в душной, звенящей мухами боковушке, будет страшно стонать и, может, даже помрет... Сам себя не помня, Сашук сжимает кулаки и что есть силы, со всей злостью, на какую способен, кричит в налитую, обтянутую рубашкой спину:

- Самордуй!

За шумом мотора Гладкий не слышит или не обращает внимания, он даже не оборачивается. Но отец слышит и дает Сашуку такую затрещину, что тот летит кубарем.