Василий Юровских - Синие пташки-пикушки (рассказы) Страница 19

- Вон как я прошусь на фронт, и меня не пускают. Оказывается, вояки сами должны бежать! И бегут, только по кругу! - смеется дядя Андрей. - Да и где бы они на такой громадной войне нашли Ивана?

- И не дай бог им узнать дорогу на войну, - печально вздыхает бабушка. - Не дай бог...

НОЧНЫЕ ТОНИ

Озеро безлунной ночью угадывается легким пошлепыванием волн о песочно-крутой восточный берег, будто и впотьмах девчонки стряпают песочные лепешки-калабашки и, подражая матерям, пришлепывают их мокрыми ладошками. А как ближе подойдешь - потянет щелоком теплой воды, возбуждающим запахом живой рыбы: свеже-золотистыми и опрятными карасями Маленького озера, а не тинно-илистыми, как на Большом. Учуешь странно-огуречный дух озерной травы: рогоза, крестовника и метлистого тростника.

Большое озеро пугает нас почему-то. Даже и днем боязно бродить с бредешком на мелководье у лодочного притона или ставить и смотреть манишки в прорезях зыбуче-пупырливой лавы.

Уловисто Большое озеро! И ни разу не усыхало, сказывают, как Маленькое. Зато и жуткое темнотой буроватой воды, одиноким островком с рогатыми сушинами из тальникового куста, где с весны начинает стонать-бухать никем в Юровке не виденная птица-выпь.

А после того как дяде Даниле, родному брату покойного деда по отцу, померещилась "баба, в зеленой чешуе вся, как будто на тело налипли листья водокраса-лягушатника", мы и вовсе обходили озеро стороной, если доводилось летней ночью возвращаться поскотиной с дальних еланок и пустошей Юровского поля, куда манила нас клубника и черная смородина. Приходилось возвращаться Моховым болотом. Никакого мха там и в помине нету: космато заросшие осокой кочки да всего-то три плёсинки чистой воды на месте выгоревшего когда-то торфа. Но за болотом хранится былое название, и останется оно Моховым навсегда.

...Маленькое же озеро уютно тем, что округ него жилые дома с огородами и пристройками, поодаль приземисто-длинные коровники, свинарники, овчарники и курятники. Даже в глухую пору нет-нет и пилигнет багровым зрачком огонек лампы в чьем-то окошке, или сторож выберется на улку из избушки с фонарем и, раскачивая светлячок, заковыляет поглядеть: все ли ладно у коров или овечек, не прорылись ли опять волки через соломенную крышу?! И ты не одинок, и тебе веселее...

Но по правде сказать, страшно в одиночку очутиться и на берегу Маленького озера. В углу озера, откуда берегом начинаются сады - тополя, ветлы, березы и черемуха, - потонула перед войной средняя дочь дяди Левонтия, длинноногая Лизка. Тот угол самый глубокий: когда после гражданской войны озеро ушло однажды ночью, как сквозь землю провалилось, копали и возили юровчане песок на дорогу-большак. Вот и остались там ямы мужиков с ручками скрывало.

Но не столь мы утопленницы боялись. Самое страшное случилось весной сорок второго года, когда приехал после операции на глазах дядя Федор, не взятый на фронт по худому зрению. Он-то и сманил брата Кольшу и меня на озеро. Вода еще была студеным-студена, а рыба дуром валила к берегам, и сети можно легко поставить бродком.

- Чего зря Ивановым сетям гнить в чулане, - уговаривал он маму отпустить нас с ним. - Эвон карась пошел с глуби - вода всю ноченьку кипит! Да вся рыба как на базаре - караси фунтовые. Дядя Данило на днях выхватил из прясла жердь и полста штук оглушил. Во какие карасины! Мне-то студиться нельзя, токо из больницы выписан. Я огнище разведу, вот и греться робята станут, ну и светло будет. Как, Варвара, а?

- Чо как?! Пущай собираются. Наловите рыбы - смотришь, еда будет добрая. И посушить и посолить впрок можно. А то и обменять на что-нибудь у людей. У нас и у свекрови по сусекам мышке нечего на зубок выколопнуть из щелки. Да и ты, Федор, с собой увезешь в город, Василису с девчошками покормишь. Поди, измерли они без тебя на одном пайке.

Кольша выволок мешок с сетями из чулана, дядя Федор взвалил его на загорбок, и мы в сумерках остановились на берегу за крайним домом сливкоотделением молокозавода. Тут нет вблизи построек и не опасно с огнем, тут и люди не ходят, как стемнеет. И рыбнее места не найдешь: карасей тянет к проточной канаве, прокопанной всем миром от Большого озера, чтоб держать воду в Маленьком.

У фермы, где всегда старики тешутся топорами - то бревна или слеги рубят, то обновляют загоны, - мы живо набрали сухих щеп, бросовых обломков от жердей и кольев. А дядя Федор наволок чурбаков. Лишь костер высветил воду, мы вытащили сети из мешка, и дядя Федор выбрал годные. С дырами, изъеденные мормышем еще при тятиной рыбалке, он сразу забраковал.

Мы разулись с Кольшей и, не мешкая, забрели прямо в штанах и лопотинешках. "Теплее в одежде-то, а ее у огнища опосля высушите", сказал дядя Федор.

Сперва, натужившись, воткнули тычки, а потом начали расправлять сети. Кольша привязывал поводки к тычкам и разбирал сеть, а я постепенно отступал на ее длину, держа сеть в руках на весу. Он и старше меня на два года, и успел натореть возле тяти до войны.

Дрожь трясла меня, но я терпел, ведь и Кольше ничуть не теплее, он еще и сеть распутывает. Вон до плеч вымочил рукава, макая-утопляя сеть в воду. О холоде помогла забыть сама рыба. Караси и верно сдурели: мы наступали на них ногами, они тупорыло тыкались в икры ног - до того тесно им было в озере!

Не успели отойти от тычки до тычки, как первые берестяные поплавки заподрагивали в воде, а потом и вся сеть заходила ходуном, словно вдруг ожила или озябла вместе с нами и потому рвется из озера. Тогда Кольша остаток сети забирал себе, а я в подол рубахи выпутывал из ячей смиренных ночью крупных карасей.

Наконец сети расставлены, а рыбы натаскали уже полный мешок. Скулы ломит от непрерывного цоканья зубов, и ноги давит-загибает судорога. Дядя Федор заставляет нас обогреться-обсушиться у огнища. Мы окутываемся выше головы паром и не чувствуем долго, жарко ли горит костер или только тлеет. А когда лишняя вода выпаривается, штаны припекаются жаром к телу и унимается надоевшая дрожь. В самом деле, как дома на печи сидишь!

Что времени далеко за полночь - видно по звездам. Вокруг тихо-тихо, ни живой души, все уснули-успокоились. Не брякнет, не стукнет дверь - по воде любой звук так доносится, как будто рядышком, - не сгагают хозяйские гуси, не взмыкнет по воле корова и не слыхать простуженного "кашля" овечек. Уж и коты устали пугать друг дружку диким воем - надрались, видно, досыта. Одни мы не спим, обсыхаем, чтоб после махом снять сети вместе с уловом и дома выбрать карасей.

Стало клонить всех троих ко сну, как мы с Кольшей чутко почуяли морозной кожей под одеждой чьи-то осторожные шаги. Кто-то босиком крался к огнищу. Очнулся и дядя Федор, подкинул в костер коры с берестой и пылко-сухой щепы. Пламя замешкалось на доли секунды, а как оправилось гулко полыхнуло таким горячим "хвостом", что мы невольно отпрянули в тень. И тут же на свет выступила босоногая и простоволосая женщина.

Мы с Кольшей сразу признали в ней старшую дочь бабушки Лёвишны...

Анна у Лёвишны красивая, не чета младшей Дуньке, которой нравился наш дядя Ваня. А тот или не замечал ее, или в глаза посмеивался над ней. Дунька и этому бывала рада, без дяди Вани смелела у нас в избе, брала балалайку с полатей и гнусила-пела:

Милой Ваня строил баню,

Я колодец строила.

Неужели, милой Ваня,

Я тебя не стоила?

И остальные частушки у Дуньки были все про Ваню и про себя. А напевшись под балалайку, она упрашивала маму помочь ей чем-нибудь присушить Ваню, да чтоб он женился на ней:

- Я ведь, тетка Варвара, работной бабой стану. За себя и за мужика все управлю, и тебе еще подсоблю. И робятишек здоровых нарожаю, сколь Ване захочется. Токо бы мне его присушить, отлучить его от макарьевских девок. Гли-ко, они в девках истрепались, по рукам, да по рукам у парней! Какие уж из них жены...

Анна баская и не нуждалась в присухах. Ее с вечерок провожал только один парень - здоровенный тракторист Афоня Мальгин, закадычный друг дяди Вани, любивший почему-то и нас, ребятишек. Его, Афоню, на людях, как бабы своих мужей, когда их всех вместе провожали на войну, обхватила Анна руками за шею и громче-протяжнее всех баб завыла. Дивно и жутко показалось всем, кто хоть мало-мальски тогда примечал вокруг себя. Старухи осудительно заперешептывались меж собой:

- Не к добру, не к добру так-то воет Анна по Афоньше... Шибче его матери убивается, а вон какой молодец! Улыбается да постаре себя мужиков утешает. А она как по убитому причитает-воет...

Чуяли что-то сердцем старые, изведавшие на своем веку не одну войну. И на добровольца Афоню недавно пришла похоронная. На самого первого из холостых парней. И опять так она завыла - водой студеной едва отлили... Случись что с дядей Ваней, а он тоже сейчас воюет, небось Дунька тихонько взревет да и за балалайку, поди, ухватится.

Такие речи велись у нас в доме, когда в Юровке прознали, будто бы тронулась Анна умом, и теперь ее надо остерегаться. Все жалели ее, хотя в каждой избе полно и своего горя. Похоронные начали сыпаться на село, как черный снег. И кто мог знать, кого выберет завтра письмо-треугольник с войны... Однако наши матери забывали о себе, и чужое горе не было для них чужим...