Мария Ботева - Ты идешь по ковру (сборник) Страница 29

Музыканты нашли нужные ноты.

– Готовы? – спросила дирижёр и махнула палочкой. Сразу же начали играть скрипки, побольше и поменьше. Потом включились другие инструменты, я уже не следила, какие именно, да и не сильна я в этом, если честно.

– Что это? – спросила я Петьку шёпотом. Не хотелось мешать музыкантам, хотя они бы не услышали, это точно.

– Чайковский, – ответил Петька, тоже шёпотом, – сегодня концерт, репетируют.

Вдруг музыка прекратилась.

– В чём дело, Ирина Викторовна? – строго спросила дирижёр. – Это что сейчас было? Умирающий лебедь какой-то!

– Старый перелом ноет. Погода меняется. Рука болит. Простите.

Я не заметила, кто это сказал, голос был откуда-то со стороны скрипок.

– Погода меняется! У вас Чайковский меняется, вот что!

Все молчали. И музыки не было.

– Простите, – снова сказала невидимая Ирина Викторовна.

– Так. Зайдите ко мне, у меня барсучий жир с собой. Вот с этого места, будьте добры. – И дирижёр немного напела и взмахнула палочкой. Снова началась музыка. В этот раз погода у Ирины Викторовны не менялась, видимо, – во всяком случае, музыка не останавливалась, всё продолжалась и продолжалась, я её слушала, слушала, потом качалась на волнах, потом поднималась на скалу, и ветер немного шевелил мои волосы. А потом эта музыка кончилась, началась другая, и я как будто прыгнула с высоких скал вместе с водопадом, кончилась и эта мелодия, началась другая, и ещё одна, и ещё. Петька шёпотом мне говорил фамилии композиторов, названия этих произведений, но мне было всё равно. Я слушала, смотрела на музыкантов, дирижёра или не смотрела никуда, сидела просто так.

– Женя! – сказал Петька и потряс меня за плечо. – Пойдём! Ну!

Репетиция кончилась, музыканты выключили лампочки над своими пюпитрами, убирали инструменты в чехлы. А я всё ещё слышала музыку.

На улице дул холодный ветер – погода и правда поменялась, надо же. Интересно, поможет Ирине Викторовне барсучий жир? Петька взял меня за руку и повёл на заброшенную набережную. Странная манера у него появилась – водить меня куда-то за руку. Мы шли молча, потом молча смотрели на реку с высокого берега – в ней сейчас много мутной воды, низкий берег затоплен весь.

– Хочешь туда? – спросил Петька и показал на остров в реке. Я хотела, но ещё больше мне хотелось стоять и молчать. Поэтому я кивнула, а потом помотала головой.

– Потом. Позже.

В голове у меня всё продолжалась музыка, я смотрела на реку и вдруг поняла, что именно этого мне и не хватало последнее время: музыки, реки, молчания, даже вот этого резкого холодного ветра. Он дул так сильно, что у меня заслезились глаза, и я принялась вытирать их.

– Эй! – сказал Петька. – Ревёшь, что ли? Ты чего?

И обнял сзади за плечи. И вот тогда я и заревела.

– Ну вот, – сказал он, – ну вот.

Мы так постояли ещё немного, я неслышно ревела, Петька стоял сзади, закрывал меня от ветра, молчал. Тепло было с ним, и он не мешал мне реветь, не отговаривал. Просто был рядом, да и всё.

На обратном пути я почему-то разговорилась, рассказала, как мне жалко Спальника, как страшно из-за дедушки, что он в любой момент может умереть, чуть не сказала, что не могу толком помириться с отцом, да и не знаю, хочу ли, но вовремя остановилась. Не узнаю себя, если честно, вообще-то я терпеть не могу говорить о личном.

– Не обязательно всегда стараться не реветь, – сказал мне Петька уже у калитки, – не обязательно всегда держаться.

Ветеринар сказал, что наше лечение не помогает, нужно проверять глаз у офтальмолога. Со Спальником мы съездили далеко на другой конец города, там ему посмотрели глаз через микроскоп, высоченный дядька склонился над моим псом в три погибели. Выписал новые лекарства, дал мне два шприца, велел колоть и приезжать через три дня. Я сама делала уколы псу, под шкуру на загривке. Через три дня он снова посмотрел глаз в микроскоп, а потом сказал:

– Присядьте, девушка, – и пододвинул стул. Я села.

– Дело такое. Глаз надо удалять.

– Как так?

– Удалять. Совсем. Там опухоль, и она растёт. Лекарства не помогают. Операцию делать поздно. Только ампутацию.

Я молчала. Просто не знала, что можно ответить на такое. Ничего себе лечение.

– Он будет жить. Без глаза только.

– Точно?

– Точно. Будет.

– Точно по-другому нельзя?

– Мы можем продолжать лечить. Но опухоль будет расти. И очень быстро.

Я достала телефон и позвонила маме. Мама сказала, что операцию надо делать. Если иначе нельзя. Потом я позвонила отцу, но сбросила вызов. Он перезвонил сам. Ну, и у него спросила.

– Одноглазый пёс – лучше, чем мёртвый пёс, – сказал отец. – Когда операция?

– Когда операция? – спросила я врача.

– Хоть сейчас, нечего тянуть.

– Можно сейчас, – ответила отцу.

– Делайте.

Меня отправили погулять на два часа, а Мелкого оставили. Я бродила в парке неподалёку, заходила в магазины, глазела на прохожих. Ничего интересного, всё грустно. Позвонила Петьке, сообщила, что на тренировке меня нет и что прямо сейчас у Спальника удаляют глаз. Он приехал через сорок минут. И мы вдвоём пришли в больницу. Спальник лежал в клетке, он был таким маленьким, таким несчастным. На шее надет пластиковый прозрачный воротник.

– Чтобы он себе не снял швы лапами, – объяснил врач. – Вам плохо, девушка? Нашатырь дайте!

Вместо глаза у пса что-то темнело. Нет, серебрилось. Какой-то серебряной мазью намазали псу то место, где только что был глаз. Когда я это увидела, у меня подогнулись ноги, затуманились мозги, а может быть, глаза, теперь трудно вспомнить.

– Голова не кружится? Порядок?

Оказывается, вот как бывает, когда человек собирается потерять сознание.

– До дома дойдёте? Такси, может быть, вызвать? – спросила девушка в регистратуре, когда мы уже стояли у дверей.

– Вызовите, – сказал Петька. – Спасибо.

Но какое уж тут такси – за лечение не полностью расплатились, хорошо, что тут разрешают принести остальное в следующий раз. Деньги на такси были у Петьки. Он привёз нас домой, сказал отцу, что Спальника нужно вести на снятие швов через неделю, и ушёл. Бедный пёс натыкался всюду своим воротником, вскрикивал, взвизгивал, ложился на пол и снова скулил. Смотреть невозможно, слушать тоже.

– Что такое? – спросил дедушка.

– Заболел.

– Это ничего. Ничего. Молодой, поправится. – И он вдруг погладил меня по голове. Давно такого не было, только в детстве.

Через два дня мне надо было ехать на соревнования, на четыре дня. Успею вернуться и сводить пса в больницу. Но я решила: не поеду, останусь тут, со Спальником. И деньги, отложенные на скальные туфли, все ушли на его лечение, хорошо, что не успели купить. Так что не поеду. Но мама, как услышала об этом, замахала руками, сказала:

– Всё равно ехать придётся, тебя уже от школы освободили.

– Можно просто прийти в школу, будто не освобождали. Елизавета только рада будет. И химичка тоже.

Но Елизавета с самого утра сказала, чтобы я даже не думала отлынивать от соревнований, призёров на областных соревнованиях по скалолазанию в школе ещё не было, так что на меня вся надежда. Ясно, мама ей позвонила. Ладно, я же могу и не ходить в школу, раз меня освободили. Останусь дома, и всё. Просплю, например, бывает же такое.

Очень уж грустно выглядел Спальник. Да и дедушка снова сильно сдал – дурацкое выражение, но это правда: он перестал интересоваться тем, что происходит на улице, почти не ходил по дому. Всё лежал, морщил лоб и ворчал на всякого, кто заходил в его комнату.

Я сложила рюкзак, чтобы родители не заподозрили, что я собираюсь проспать. Но проснулась даже раньше, чем нужно, точнее, меня разбудил дедушка. Сел на кровать, погладил меня по голове, сказал:

– Женя! Женя, слушай!

Я открыла глаза. Посмотрела на деда. У него был ясный взгляд, какого никто у него давно не видел.

– Я не поеду.

– Тебе пора. Тебя там ждут. Слушай. Я никогда не был на этих скалах, а Лада моя была. И Лена с Вовой сколько раз ездили, им там нравилось. Мне это не нравилось, вот твой отец на меня и злится. Но ничего. Слушай, съезди. Расскажешь мне потом. Вот, сфотографируй. И скалы, и вид сверху.

И он отдал мне «Зенит», старый-старый фотоаппарат, который на плёнку снимает. Сколько раз в детстве я хотела попробовать им что-нибудь сфотографировать, хотя бы просто подержать в руках, но все говорили, что это хрупкая вещь, оптика, прятали куда подальше.

– Давай. Буду ждать тебя. Борисыч – мужик хороший, с ним можно и на скалы, и в лес.

– Но Спальник…

– Ничего. Я пригляжу. Я же курсы медсестёр кончил. Да ты не знаешь, ещё твоя мама маленькая была.

Ничего я не понимала, ещё вчера дедушка говорил только о происках мировой мафии, глаза смотрели мутно, а теперь говорит такое разумные вещи. Но мне всё ещё не верилось.

– А как же мафия? Ты же их боишься.

– Мафия у меня в голове. Я же понимаю. Но я буду держаться, дождусь тебя точно.