Эрнст Гофман - Майорат Страница 3

- Пробудитесь, пробудитесь! - закричал я, взяв его нежно за руку и подняв свечу так, что яркий свет ударил ему в лицо. Старик вздрогнул, испустил (*35)неясный крик, потом ласково поглядел на меня и сказал:

- Ты хорошо сделал, тезка, что разбудил меня. Ах, мне привиделся дурной сон, и тому виной только эта комната и зала, ибо я вспомнил минувшее и много диковинного, что здесь случилось. Но все же постараемся выспаться хорошенько! - С этими словами старик завернулся в одеяло и, казалось, тотчас уснул. Но когда я погасил свечу и улегся в постель, то услышал, что он тихонько творит молитву.

На другой день мы приступили к делам, - пришел эконом с отчетами, явились люди, чтобы решить возникший спор или кое-что уладить. В полдень дед отправился со мной во флигель, чтобы по всей форме представиться обеим старым баронессам. Франц доложил о нас; нам пришлось подождать несколько минут, после чего шестидесятилетняя сгорбленная старушка, одетая в пестрые шелка и назвавшая себя камер-фрейлиной милостивейших госпож, ввела нас в самое святилище. Там с уморительными церемониями нас приняли две старые дамы, затейливо наряженные по стародавней моде, и я сделался предметом их особливого удивления, когда дед, в веселом расположении духа, представил меня как своего молодого помощника по судейской части. По их минам можно было заключить, что они почитают мою молодость весьма опасной для благополучия подданных Р...зиттена. Во всем представлении старым баронессам было много смешного, однако ужасы прошедшей ночи все еще леденили мою душу, я чувствовал, будто меня коснулась какая-то неведомая сила, или, лучше сказать, что я приблизился к магическому кругу и оставалось сделать всего лишь один шаг, чтобы, переступив его, безвозвратно погибнуть: словно лишь напряжение всех моих внутренних сил могло оградить меня от ужаса, который ввергнет меня в неисцелимое безумие. И потому-то даже старые баронессы, со своими странными, вздымающимися, как башня, прическами, в своих удивительных штофных платьях, убранных пестрыми лентами и цветами, представлялись мне отнюдь не смешными, а совсем призрачными и странными. Казалось, я читал в их древних пергаментных лицах, в их прищуренных глазах, казалось, я слышал, когда их поджатые синие губы шамкали что-то на дурном французском языке, когда гнусавили их острые носы,- что старухи (*36) были в ладах со зловещим приведением, бродящим по замку, а возможно, и сами способны учинить что-то жуткое или ужасное. Дед мой, будучи великим охотником до всяких шуток, балагуря с ними, завел их своей иронией в такие дебри, что будь я в другом расположении духа, то не знал бы, как подавить в себе неудержимый смех, но, как сказано, и сами баронессы, и вся их болтовня казались мне чем-то призрачным, так что мой дед, собравшийся доставить мне немалою потеху, поглядывал на меня с изумлением. После обеда, едва мы остались одни в нашей комнате, он все же спросил:

- Однако ж, тезка, скажи, бога ради, что с тобой сталось? Ты не смеешься, не говоришь, не ешь, не пьешь? Уж не болен ли ты, или с тобой что-нибудь стряслось?

Не запираясь, я обстоятельно рассказал ему все, что приключилось прошедшей ночью. Я ни о чем не умолчал, особенно подчеркнув, что выпил много пуншу и читал Шиллерова "Духовидца".

- Надобно в этом признаться - добавил я, - и тогда станет вероятным, что моя разгоряченная фантазия создала все эти призраки, на самом деле бродившие лишь в моем собственном мозгу. - Я полагал, что дед жестоко напустится на меня и осыплет колкими насмешками мое общение с призраками, но место того он помрачнел, уставился в пол, потом быстро поднял голову и, устремив на меня сверкающий взор, сказал:

- Я не знаю, тезка, твоей книги. Однако ж не ей и не парам пунша обязан ты этим видением. Знай же: мне привиделось то же самое, что приключилось с тобой. Мне представилось, что я так же, как и ты, сижу в креслах подле камина, но то, что открылось тебе только в звуках, то я отчетливо узрел внутренним моим взором. Да, я видел, как вошел страшный призрак, как бессильно толкался он в замурованную дверь, как в безутешном отчаянии царапал стену так, что кровь выступила из-под сломанных ногтей, как потом сошел вниз, вывел из конюшни лошадь и опять поставил ее туда. Слышал ли ты, как далеко в древне пропел петух?.. И тут ты разбудил меня; я скоро поборол злое наваждение этого чудовищного человека который все еще смущает ужасами веселие жизни.

Старик умолк, а я не хотел его расспрашивать, полагая, что он все объяснит сам, когда найдет нужным.

(*37)Пробив некоторое время в глубоком раздумье, дед продолжал:

- Тезка, теперь, когда ты знаешь, как обстоят дела, достанет ли у тебя мужества еще раз испытать это наваждение? Со мной вместе?

Разумеется, я сказал, что чувствую довольно сил для этого.

- Ну, тогда, - продолжал старик,- будущую ночь мы с тобой не сомкнем глаз. Внутренний голос убеждает меня, что это злое наваждение поборет не столько моя духовная сила, сколько мужество, основанное на твердом уповании, что это не дерзостное предприятие, а благое дело, и я не пощажу живота своего, чтобы заклясть злой призрак, который выживает потомков из родового замка их предков. Однако ж ни о каком опасном дерзновении тут и речи нет, ибо при таком твердом честном умысле, при таком смиренном уповании, какие во мне, нельзя не быть и не остаться победителем. Но все же, если будет на то воля божия и меня сокрушит нечистая сила, ты, тезка, должен будешь объявить, что я пал в честной христианской битве с адским духом, который здесь ведет свое смутительное существование! Но ты, ты держись в стороне! Тогда тебе ничего не будет!

День прошел в различных рассеивающих занятиях. После ужина Франц, как и накануне, собрал со стола и принес пунш; полная луна ярко светила сквозь мерцающие облака, морские волны кипели, и ночной ветер завывал и стучал в дребезжащие стекла сводчатых окон. Внутренне взволнованные, мы понуждали себя к равнодушной беседе. Мой дед положил часы с репетицией на стол. Они пробили двенадцать. И вот с ужасающим треском распахнулась дверь, и, как вчера, послышались тихие и медленные шаги, наискось пересекающие залу, донеслись вздохи и стоны. Дед побледнел, однако глаза его сверкали огнем необыкновенным. Он встал с кресел и, выпрямившись во весь рост, подперся левой рукой, а правую простер вперед, в середину залы, и был похож на повелевающего героя. Но все сильнее и явственнее становились стенания и вздохи, и вот кто-то стал царапаться в стену еще более мерзко, чем накануне. Тогда старик выступил вперед и пошел прямо к замурованной двери такими твердыми шагами, что затрещал пол. Став подле того места, где все бешеней и бешеней (*39)становилось царапанье, он сказал громким и торжественным голосом, какого я еще от него никогда не слыхал:

- Даниель, Даниель, что делаешь ты здесь в этот час?

И вот кто-то пронзительно закричал, наводя оторопь и ужас, и послышался глухой удар, словно на пол рухнула какая-то тяжесть.

- Ищи милости и отпущения у престола всевышнего! Там твое место. Изыди из мира сего, коему ты никогда больше не сможешь принадлежать! - так воскликнул старик еще сильнее, чем прежде, и вот словно жалобный стон пронесся и замер в реве подымающейся бури. Тут старик подошел к двери и захлопнул ее так крепко, что в пустой зале пошел громкий гул. В голосе моего деда, в его движениях было что-то нечеловеческое, что повергло меня в трепет неизъяснимый. Когда он опустился в кресло, его взор как будто просветлел, он сложил руки и молился в душе. Так, должно быть, прошло несколько минут, и вот мягким, глубоким, западающим в душу голосом, которым дед так хорошо владел, он спросил меня:

- Ну что, тезка?

Полон страха, ужаса, трепета, священного благоговения и любви, я упал на колени и оросил протянутую мне руку горячими слезами. Старик заключил меня в объятия и, прижимая к сердцу, сказал необычно ласково:

- Ну, а теперь будем спать спокойно, любезный тезка.

Так и случилось, а когда и в следующую ночь не произошло ничего необычайного, то к нам воротилась прежняя веселость, к неудовольствию старых баронесс, которые хотя и сохранили во всем своем причудливом облике некоторую призрачность, однако ж подавали повод только к забавным проделкам, какие умел преуморительно устраивать мой дед.

Прошло еще несколько дней, пока наконец не прибыл барон вместе со своей женой и многочисленной охотничьей свитой; стали съезжаться приглашенные гости, и во внезапно оживившемся замке началась шумная, беспокойная жизнь, как то было описано выше. Когда тотчас после приезда барон вошел к нам в залу, казалось, он был странно изумлен переменой нашего местопребывания, и, бросив мрачный взор на замурованную дверь и (*39) быстро отвернувшись, он провел рукой по лбу, словно силясь отогнать недоброе воспоминание. Дед мой заговорил о запустении судейской залы и смежных с ней комнат, барон попенял на то, что Франц не поставил нас на лучшей квартире, и радушно просил старика только сказать, когда чего недостает в новых покоях, которые ведь гораздо хуже, нежели те, где он живал прежде. Вообще в обхождении барона со старым стряпчим была приметна не только сердечность, но и некоторая детская почтительность, словно барон был обязан ему родственным решпектом.