Владимир Бондаренко - Сказки черепахи Кири-Бум Страница 7

– А так, – говорит волк, – сегодня я к тебе в гости приду, ты меня угощать будешь, а завтра…

И замялся тут волк. А я и спрашиваю у него:

– Ну а завтра?

– А завтра, – говорит, – ты меня к себе позовешь, угостишь чем-нибудь.

И зачесал я тут за ухом:

– Это что ж, – говорю, – и сегодня ты у меня и завтра, а когда же я твоим гостем буду?

А волк мне и говорит:

– Разве мало тебе того, что я у тебя каждый день в гостях бывать буду?

И зачесал я опять за ухом. Говорю ему:

– Я так сразу решить не могу. Мне подумать надо… С той поры год уж прошел, а я все думаю: дружить мне с волком или нет. Вдруг спросит он меня, что решил я, а я и ответить не знаю что.

– Так он тебя, поди, забыл давно, – сказала Сорока, – а ты боишься. Мало ли зайцев у нас по роще скачет.

– Меня забыть нельзя, – сказал заяц. – Я особенный: у меня усы рыжие… Эх, так на сказках побыть хочется. Вдруг черепаха что из нашей заячьей жизни говорить будет, а я и не услышу. А про нас, зайцев, ух, какие жгучие сказки можно рассказывать. Ну вот эту хотя бы почему не рассказать?

Заяц подбоченился, облизал красным языком раздвоенную губку и начал было бодрым голосом: «ЗА ЧТО ЗАЯЦ ПРОЩЕНИЕ ПРОСИЛ», – да завозилась Сорока. Она любила рассказывать, но не любила слушать и потому остановила зайца:

– Да, это интересная сказка.

– Но ты же не знаешь ее.

–Я все знаю. О вас, зайцах, действительно много всего рассказать можно. И может, расскажет черепаха, и я послушаю, но только там, у березы. А сейчас мне некогда.

И Сорока полетела дальше. Она летела и кричала:

– Бегите к березе. Там черепаха Кири-Бум сказки рассказывает, а Ду-Дук записывает их.

Видела: волнует всех эта новость, И потому выкрикивала ее изо всей мочи, даже эхо по роще катилось: «Бегите к березе…». И думала Сорока о себе с гордостью: «Хоть вы и зовете меня болтушкой, а все-таки раньше меня новости в нашей роще никто не узнает. Вот вы еще не знаете, что предложил волк зайцу, а я знаю и буду рассказывать вам об этом по великому секрету».

Первая сказка

К березе, на которой черепаха Кири-Бум решила записать свои сказки, спешили со всех концов рощи: каждому хотелось услышать, какую о нем расскажет черепаха сказку, каждому хотелось увидеть, как ее выбьет на березе дятел Ду-Дук.

Пришла Машута со своим медвежонком Илей, устроилась с ним на сосновом выворотне. Пришли Ивашка с Мишуком. В последнее время они крепко сдружились. Сели рядом, зашептались о чем-то.

Прибежал Ёж Иглыч. Оглядел всех. На пенек, покряхтывая, взобрался. Енот его для себя прикатил, а Ёж Иглыч уселся.

– Ты, – говорит, – еще для себя прикатишь. Ты и помоложе меня и посильнее.

Енот поводил ушами, да делать нечего, прикатил себе другой пень.

Медведь Спиридон с медведем Михайлом устроились позади всех на поваленной липе. Медведь Спиридон сидел спокойно, а Михайло ерзал, тревожился, как бы не записал Ду-Дук на березе про его видное дело. Медведь Спиридон поглядел на него сбоку. Спросил:

– Ты чего зубами-то скрипишь?

– Разве? – спохватился медведь Михайло, – а я и не заметил. В привычку, видать, вошло.

– Дурная привычка, а от дурных привычек отвыкать надо. На нас вон медвежата смотрят. Еще подумают, что так и надо – зубами скрипеть. И начнут друг перед дружкой скалиться.

А медвежата и впрямь глядели на медведей. Сидели они на траве, свернув ноги калачиком. Позади них сидел у костра Шакал. Тут же и кабан был, чавкал. Лиса все одергивала его:

– Не чавкай и не сопи.

– Не буду, – смущался Кабан, но через минуту забывался и снова начинал сопеть и чавкать. И Лиса опять одергивала его.

Черепаха Кири-Бум сидела на пенечке слева от березы, Потапыч – на большом дубовом пне справа. Губы у него были поджаты, брови сдвинуты – Потапыч хотел, чтобы его именно таким запомнили в первый день записи сказок. Умрет он, а в роще еще долго говорить будут:

– У Потапыча в тот день были поджаты губы и сдвинуты брови.

Дятел Ду-Дук крупно и четко выбил на самом верху березы: «СКАЗКИ ЧЕРЕПАХИ КИРИ-БУМ».

«Записаны в присутствии хозяина рощи Потапыча», – чуть было не сказал Потапыч, да вовремя спохватился: стыдно самому о себе напоминать. Пусть так догадаются.

Покашлял значительно. Не догадались. Покосился только Ду-Дук сверху, поддернул повыше красные шаровары, сказал:

– Давай, Кири-Бум, начинай. Я готов.

Черепаха подперла кулачком щеку. Все затаились: с кого начнет Кири-Бум. У медведя Михайлы сжалось сердце: «Неужели обо мне рассказывать будет?» – думал он, вбирая голову в плечи.

«Вот если бы обо мне», – подумал Енот и привстал чтобы его лучше видела черепаха.

«Обо мне рассказывать нечего, – спокойно глядел на черепаху Ёж Иглыч. – Я не плут».

Ёж Иглыч был уверен, что сказки рассказывают только о плутах.

А Кабан, тот вообще ничего не думал, стоял и чавкал.

Обвела черепаха всех маленькими глазками, сказала:

– Расскажу я вам сейчас о медведе Тяжелая Лапа.

«Не обо мне», – сразу довольный, распрямился и сел пошире медведь Михайло.

«Не обо мне», – вздохнул с сожалением и опустился на свое место Енот.

– О медведе Тяжелая Лапа надо рассказывать. Он плут, и притом большой, – сказал Ёж Иглыч.

– Вот и расскажу я о нем. Это моя новая сказка. Ты ее почетче выбей, Ду-Дук, чтобы легко читалась она, и чтобы, читая ее, каждый помнил, что как ты проживешь жизнь свою, такова тебе и честь после смерти будет. Пиши…

И Ду-Дук застучал о березу крепким клювом. На землю посыпались белые пахучие стружки.

«Стареньким стал медведь Тяжелая Лапа. Осунулся, сгорбатился – совсем старичок. Уж и не ходил ни к кому. Все больше сидел на завалинке у берлоги, позевывал да на солнышке грелся. И вот приходит как-то перед обедом к нему Смерть и говорит:

– Готовься. Пора.

Села на пенек и давай точить ножик о половинку кирпича. Поднялся медведь Тяжелая Лапа.

– Что ж, – говорит, – пора так пора. Схожу вот только к речке, искупаюсь последний раз да раков поем.

Выкупался медведь в речке. Поел раков. Простился со знакомыми. Настелил в берлоге свежих кленовых листьев. Лег и глаза закрыл. Лежит, слушает, как точит Смерть ножик свой, и вспоминает прожитые годы.

Вспомнилось медведю: шел он как-то по роще. Смотрит: гнездо Сороки на березе разрогатилось. Как дал по нему слегой, далеко сорочата улетели. Шмякнулись о землю и не дышит ни один. Недели полторы все летала Сорока по роще и все приговаривала:

– Р-разбойник! Р-разоритель!

А медведь Тяжелая Лапа смеялся. Гулко, по-медвежьи:

– Гы-гы-гы…

Вспомнил медведь, как поймал однажды зайца в чаще и привязал его к осине вниз головой. Слетелись к нему вороны и ну клевать. Вопит заяц на всю рощу:

– Караул! Погибаю!

А медведь Тяжелая Лапа стоял в сторонке и смеялся:

– Гы-гы-гы…

И многое другое вспомнил медведь Тяжелая Лапа. Всю свою жизнь в памяти перебрал и видит: нет ничего в ней светлого. Вся она из одних шалостей да безобразий сложена. И вот умрет он сейчас и будут говорить о нем в роще:

– Жил когда-то среди нас медведь Тяжелая Лапа. Всю жизнь он только и умел, что пакости другим делать.

И зашевелились у медведя реденькие волосы на голове. Выполз он из берлоги. Бурый. Щеки впалые. Уши в стороны торчат. Ни на кого не похож.

– Нельзя мне, – говорит, – умирать пока.

– Почему это? – спрашивает Смерть, а сама ножик о ноготь пробует: хорошо ли наточен.

Смотрит на нее медведь выцветшими глазами и говорит:

– Понимаешь, оглянулся я сейчас на прожитое и вижу: столько я за жизнь горя всем причинил, что и сказать даже страшно. Умру я, и никто меня добрым словом не вспомнит.

Пожала Смерть узенькими плечами:

– Я-то здесь при чем? Пришло время умереть тебе, значит, должен ты умереть.

– Это я понимаю, – говорит медведь. – Но исполни последнее желание мое: дай мне подышать еще хотя бы часа два. Хочу я перед смертью биографию свою подправить немного.

– Ладно уж, так и быть, – говорит Смерть, – даю тебе два часа жизни. Иди.

И села еще точить свой ножик.

Спустился медведь Тяжелая Лапа к речке. Решил он свалить через нее сосну. Будут ходить по ней с берега ка берег звери и хорошо о нем думать. Покрепче сосну выбрал, чтобы подольше мост его служил роще. Уперся в нее грудью, крякнул, а сосна и не шелохнулась даже. Уперся еще раз, и опять она ни с места.

И понял тут медведь, что стар он сосны с корнем из земли выворачивать. Только и может он теперь, что топтаться возле них да покрякивать.

И так ему жалко самого себя стало, что откуда вдруг что и взялось. Заходила в нем кровь медвежья по жилам. Крякнул, уперся плечом – и легла сосна через речку. Крякнул еще раз – и еще одна вытянулась. Сел тут же, где стоял, и никак отдышаться не может. Глядь, а уж по его мосту Заяц прыгает, раздвоенной губой причмокивает:

– Вот это мост! Сто лет пролежит и все будет как новенький.

– Я сделал, – сказал медведь Тяжелая Лапа.