Азриэль - Высшая мера наказания Страница 10

«Зато есть, кому оплакивать. Но откуда эти «слезы»? Специально, что ли? Чтобы сырость довершала работу палачей. Но всё же, – как я сюда попал?».

Подошел, дотронулся. Посмотрел на пальцы, ставшие влажными. Ничего. Никаких ассоциаций. «Слёзы» пахли отсыревшим бетоном. Узник вновь отошел к табурету. Сел и попытался вспомнить.

Память обладает одной уникальностью, – человек не помнит начала! Первая страница всегда принадлежит вечности. Как, впрочем, и последняя. Люди должны быть благодарны, что допущены к этой второй. Могла бы быть десятая, двадцать вторая, сотая… Или, вообще, никакой. Узник не считал себя центром вселенной. Старый вор открыл ему, что человек лишь заполняет пустоту, любезно предоставленную. Некто слегка потеснился. Уступив чуть-чуть пространства. А люди уже претендуют на большее. Им трудно согласиться с тем, что они сами и жизнь их со всеми составляющими, – это как мысль! Ведь никто не станет утверждать, что помнит начальную мысль. И ни один человек, в здравом уме, даже не попытается копаться в этом направлении. Для сознания это безначальный поток, – возникший из абстракта, без первичных предпосылок. Мысли не существовало и вдруг… Некто захотел, чтобы она потекла, мчалась, летела. Философ расправил плечи. Спина была как одна сплошная рана. И сильно болела. Он кое-как прислонился к нарам:

«Мысль. Ну вот, она в моей голове. Кто думал её до меня? В каком виде она пребывала прежде? И куда улетают те мысли, которые не воплощаются в наше время, в каких-то идеях, действиях?.. А жизнь! Её могло не быть. Но Некто захотел иначе. Мужчина полюбил женщину. Любовь породила ребенка! Вот так! Неожиданно! Вдруг! Случилось Чудо и человек стал мыслить! А ведь такое происходит непрерывно, как сама мысль. Но люди ничего не замечают. Всё превратилось в рутину. В основе реальности всегда лежит чья-то выдумка. И наоборот. Когда человек оказывается в одиночестве, пусть и вынужденном, – значит, что он либо намного опередил всех. Либо безнадёжно отстал».

Важно было вспомнить многое. Но он даже не знает собственного местонахождения. Опять, как в день ареста, – пространственно-временной сдвиг. Только на этот раз с провалом в памяти. Но и такое случалось, – с детскими воспоминаниями. Это тоже боль, – боль памяти, души. В ночном пламени свечи Дед рассуждал о матери. Узник ничего не ощутил. Ни мамы. Ни первого крика в этом мире, детского лепета, слова, первых шагов.

«Где всё это?», – узник хотел услышать через года свой счастливый детский смех.

Но… Пыль, дым, туман. Какие-то фрагменты, эпизоды. Ничего связного, достоверного. Одни осколки детства:

«Конечно, можно привыкнуть ко всему. И к боли в том числе. Но это всё равно… больно. Тут уж точно, чётко и достоверно. Осколки детства и… Ты плачешь кровавыми слезами. Или плачут другие. Близкие, чужие, многие. За что?»

Опять вспомнил тот повторяющийся сон. Всегда пробуждался с криком и в поту. Якобы, бежит по какому-то лабиринту, населённому чудовищами. На руках пятилетний мальчишка. Существа не подходят, боятся. Он видит себя со стороны этаким великаном, спасающим ребенка. И понимает, что таким же его видят те твари. Но вдруг кто-то кричит: «Да он вовсе не великан!». И спящий видит себя обычным человеком. Тут на него нападают. Наваливаются со всех сторон. Парень успевает выпустить ребенка из рук. Подталкивает, чтобы тот бежал, спасался. Откуда-то появляются ещё дети. Но их лица неразличимы. Тогда он кричит: «Уходите! Уходите!». И пробуждается. Очевидно, что тем ребенком был он сам. И спасал сам себя, своё детство. Ресницы дрогнули:

«Да. Осколки жизни разлетелись во все стороны. Зона поражения длиною в вечность».

Острая режущая боль и душа истекает кровью. В глазах – печаль. Раненый, искалеченный ребенок хочет жить в любом возрасте. У каждого свой путь и все на этом пути одиноки. Миллиарды дорог, столько же веков одиночества. Но когда осколки… Ты будто слатан из сотен отдельных кусков. Заключённый открыл глаза:

«Старый вор оказался провидцем. Мир разлетелся на части, множество кусочков. Сколько же здесь эпизодов, фрагментов, непрожитых дней? Бабушка! Мама! Почему в ответ только холод? Ведь, несомненно, и я был когда-то ребёнком. И любил их той естественной детской любовью. Вот только где эти чувства, нежность, ласка, восторг?».

С трудом встал и немного прошёлся. Не хотелось больше думать о том, чего не вернуть. Должен был приехать отец. И как-то, что-то должно изменится. Но гадать на кофейной гуще не стоит. Да и гущи-то никакой нет. Допросы не пугали. Хотя и не знал, как выкрутится. О содеянном тоже не думал. Возникли строки то ли из «Фауста», то ли ещё откуда, – «Я испугался, но не ужаснулся».

Преступление. А что вообще о нём известно? Как относятся к преступнику, – это он узнал. Имеет значение масштаб. Убивший одного, двоих – всего лишь убийца, подонок и мразь. Душегубство в большем количестве списывают на поломку в мозгах. Рангом выше стоят террористы. И с башкой у них нет проблем. А про тех, кто убил миллионы, даже молчат шёпотом. Люди живут бок о бок. Ходят по одним улицам. Посещают общие школы. Приобретают сравнительно одинаковые знания. И называются похоже, – людьми. Но это до поры, до времени. Взгляд натыкается на спину соседа. А это вызывает вопросы. Встречают, как водится, по одежде. Провожают – по уму. Но, без надлежащей поддержки, ум остаётся невостребованным в легальной сфере. Зато в теневой всё зависит, исключительно, от мозгов. Мораль требует сохранения безукоризненности внешних атрибутов. И это не так уж трудно. Живёшь себе, аккуратно стряхивая с рукава оседающие пылинки. Так и становятся человеком-невидимкой. Виден только костюм. Сбросив же и эти условности, человек вообще не воспринимается окружением.

Люди всегда боялись того, чего не понимали. И уничтожали всё необъяснимое. Где-то читал выводы психологов, что наказание действует лишь первое время, а потом человек адаптируется. Так и не понял, на чём основано это мнение. Но даже, в самом начале, осознаешь, что привыкнуть к страданиям и боли невозможно. Правда заключается в том, что жизнь гораздо больше, чем пресловутые «две стороны медали». Она многогранна. И, по счастью, не зависит от предубеждений специалистов. Человек – это единство материи и духа. Души и тела. Когда тяжело одной из этих составляющих, – другая страдает не меньше. Попытки разделить, обезличить, представить другого субъекта в качестве объекта с невозможностью проявления к нему сострадания (якобы он уже адаптировался и тому подобное) – просто, неэтичны. Легко сказать «адаптировался»! А что это, вообще, такое? Привык, сдался или забылся, забыл? Каждый день, лишенный радостей жизни, ударяет тебя по-новому! И не важно, сколько это длится. Потому что, ничего не повторяется. Отмеривается всегда той мерой, какой меряем. Проблема в том, что редко вспоминаем об ответственности за действия других в отношении нас. А ведь они возникают не на пустом месте.

Узник окинул взглядом темницу:

«С какой легкостью жил, – так же легкомысленно и всё потерял… Разве можно об этом забыть? Память-то уж точно не адаптируется».

Послышался гул голосов, спускающийся откуда-то сверху. Затем шум отпираемой двери. Потом ещё… Теперь голоса раздавались из коридора за дверью камеры. Сперва они удалились. Потом начали медленно приближаться, сопровождаемые руганью, издевательским смехом, звуками ударов и стонами. Узник ждал своей очереди. И в то же время хотел, чтобы она миновала. Но зазвенела цепь и к ногам протянулась светлая дорожка. Жмурясь от света, вышел наружу. С десяток тюремщиков обступили его полукругом. Высокий, худощавый, со смуглым лицом аскета, офицер спросил на русском:

– Новичок? Так это ты обругал начальника режима? Сильно борзый, да?

И чёрной перчаточной рукой попытался наотмашь ударить. Узник уклонился. Это их раззадорило. Со всех сторон посыпались удары. Кто, чем и как попало. Парень молчал. Кистями и локтями прикрывал наиболее уязвимые места. Били сосредоточено, словно выполняли работу. Каждый норовил внести свою лепту в общее дело. Ждали криков, стонов. Но молодость презрительно щурила глаза и стойко терпела.

Смуглолицый остановил избиение:

– А ты здоровый! Но надолго тебя не хватит. Продолжим в следующий раз.

Мрак вновь сомкнулся за спиной. Узник долго растирал ушибы на руках. Боль не проходила. Зато старые болячки притаились. Начал отжиматься от табурета, приседать. Стало легче. Захотелось пить. Но кружка была пустой. Прикоснувшись к плачущей стене, поднес руку к губам. Запаха не было. Но вкус отвратительный. Сел на табурет, положив голову на руки, сложенные на коленях. И провалился в сон. Шум отпираемого замка вернул в действительность. «Кормушка» загрохотала похлебкой из кусочков гнилой капусты и картошки. Кружка согрелась кипятком. Баланду отставил в сторонку. Умыл руки. Доел остаток хлеба. И запил кипятком. Тело уже не так болело, как утром. Узник усмехнулся: