Екатерина Мишаненкова - Фаина Раневская. Один день в послевоенной Москве Страница 10

…Манит людей в эти дощатые подобия блиндажиков неуемное желание вновь почувствовать рядом плечо товарища – и близкого друга, и незнакомого, случайно забредшего на огонек человека, который по-фронтовому быстро, как это случалось за одним котелком и одной самокруткой, становится корешком закадычным, – желание вновь ощутить это чувство военного братства, что стало таким привычным за годы боев. Пусто без него на душе, одиноко.

И нехитрая радость выживших бросает их в эти тесные прокуренные хибары. И желание помянуть погибших, без вести ушедших – ведь никогда не привыкнешь к тому, что самого близкого человека никогда не будет рядом. И удивление победителей – да как же это, братцы, давайте еще раз обмозгуем, как это мы осилили эдакую махину, всю эту густо оснащенную европейской техникой, пронизанную строгой нерусской дисциплиной махину, которая тогда, в первые дни нашествия, казалась неодолимой, неостановимой, какой-то неземной по чудовищной своей силе, по отмеренному, рассчитанному на арифмометрах напору,… И желание совместно помечтать о близкой уже, прекрасной жизни. И просто усталость, потому что мечты мечтами, но приходится нести на себе такой груз нищеты и труда, так временами становится темно в глазах, таким недосягаемым, придуманным, наговоренным для приманки кажется это якобы близкое светлое будущее, что в иной вечер, не будь рядом приятелей, – так хоть удавись.

Фронтовики вообще с трудом возвращались к мирной жизни. И тяжелее всех, наверное, было самым молодым, ушедшим на войну прямо со школьной скамьи, не успев получить профессии и почувствовать себя взрослыми людьми с определенным жизненным статусом. Их единственной профессией была война, а единственным умением – способность держать оружие и воевать. И если людям постарше надо было вспомнить довоенную жизнь и вернуться к своему прежнему состоянию (насколько это вообще возможно, конечно), то молодежи пришлось фактически ломать себя, чтобы начать жизнь с чистого листа. И не у всех это получалось. Тем более что уровень жизни у большинства демобилизовавшихся сразу же упал.

Большинство бывших фронтовиков почти тотчас после возвращения устраивались на работу. По данным сорока обкомов партии на январь 1946 года из 2,7 миллиона демобилизованных к работе приступили 2,1 миллиона человек, то есть 71,1 %. Из общего числа трудоустроенных фронтовиков 55 % работали в колхозах и совхозах. Это, кстати, не противоречит тому, о чем говорилось выше – что многие солдаты не возвращались в родные деревни, а устраивались на работу в города. Просто в Советском Союзе сельское население в то время сильно превышало городское.

Поскольку мой дом в Москве был разрушен, мне дали комнату на Большой Полянке, в доме, где жили кинематографисты – Михаил Ромм, Роман Кармен, Ада Войцик, Рошали, Боря Волчек.

Комната была маленькая, меньше двенадцати метров, угловая. В ней было два окна – везет мне на окна, – но места для мебели совсем не было. В квартире, кроме меня, жили замминистра кинематографии и какая-то женщина с дочкой и домашней работницей в еще меньшей, чем моя, комнатенке (у замминистра, естественно, были две роскошные комнаты). Телефон один на всех в большой круглой передней.

Я была рада этому углу, только его и могла предложить Раппопорту. Он выбирал – в московском «шалаше», но со мной, или в ленинградском «дворце», но без меня. Любовь победила. Свою квартиру он оставил родным, а сам переселился ко мне…

В нашей комнатке помещался только диван односпальный и стол. В стене был шкаф и одна полка с книгами. В шкафу находились посуда, одежда и все остальное. Я Раппопорту могла предложить только раскладушку, но и она тоже не помещалась, поэтому ноги и живот он засовывал под стол, а снаружи были голова и плечи. Вот так и спал на этой раскладушке уже трижды лауреат Государственной премии СССР.

Я иногда смотрю передачу «Старая квартира» и слышу, какие дифирамбы люди поют коммуналкам. Может быть, мне не повезло, но я не могу сказать о них ни одного доброго слова.

И соседи у меня были глупы, грубы и беспардонны. С каким-то садистским удовольствием они целыми днями орали под моей дверью и играли в футбол (попробуй в такой обстановке выучи роль и «войди в образ»!).

В мой «банный день» госпожа «замша» из ненависти открывала форточку (окно было напротив ванной комнаты, и холодный зимний ветер пронизывал мое намыленное тело), я, голая, выскакивала в коридор, закрывала форточку, соседка через секунду ее открывала, и так до бесконечности. Однажды ночью, когда я случайно вошла на кухню, я увидела, как двое соседских ребят, засунув руки в мою кастрюлю, вытаскивали из нее мясо. А сколько других мелких пакостей они мне делали! Нет, никакого умиления коммуналки у меня не вызывают!

Но нельзя сказать, чтобы фронтовиков везде ждали с распростертыми объятиями. Работы было много, но вот хорошей и прилично оплачиваемой, конечно, не хватало. А прежние места, с которых рабочие четыре года назад уходили на фронт, уже давно были заняты другими людьми. Иногда демобилизованных не принимали на работу по специальности или предлагали низкую, не соответствующую их квалификации заработную плату. Так, из сорока семи фронтовиков, вернувшихся на свой родной завод «Красный химик» во Владимирской области, только шестнадцать человек получили работу по специальности, остальные же были направлены на заготовку дров. В других областях было примерно то же самое.

Ну а про жилье уже говорилось выше. Эта проблема была одинакова и для бывших фронтовиков, и для тех, кто трудился в тылу. И тем, и другим приходилось ютиться по коммуналкам, баракам, развалюхам, а то и по землянкам.

Актриса Лидия Смирнова печет пироги на своей кухне. 1958 год

Илья Эренбург

Первая демобилизация после взятия Берлина. Медицинские сестры на пути к поезду, который повезет их на родину.

Была и еще одна проблема, затронувшая фронтовиков в первую очередь. Здоровье.

Всю войну люди провели в состоянии постоянного стресса для организма, держащего их буквально на грани человеческих возможностей. И конечно, максимальный уровень этого стресса был на передовой. Тем более что Советская армия в отличие от всех остальных не практиковала отпусков, за исключением вынужденного отпуска по ранению. «Солдаты Красной Армии все время находились в страшном психологическом напряжении, которое не имело прецедентов в истории войн, – писал чешский историк Б. Шнайдер. – Усталость и психическое истощение перешагнули все мыслимые границы».

Но этот стресс приводил к тому, что, пусть и съедая все ресурсы, организм держался, не поддаваясь обычной бытовой усталости и болезням. За четыре военных года была отмечена рекордно низкая заболеваемость обычными «мирными» болезнями. Солдаты месили грязь, воевали по колено в воде, спали на голой земле, но при этом не только воспалениями легких, но даже обычными простудами почти не болели.

Однако стоило вернуться к обычной жизни, и вся накопившаяся за годы войны физическая, моральная и психологическая усталость тут же свалилась им на плечи. «Люди непризывного возраста как-то сразу почувствовали, как они устали, – вспоминал Илья Эренбург, – пока шла война – держались, а только спало напряжение – многие слегли: инфаркты, гипертония; зачернели некрологи… Солдаты вернулись в города, разбитые бомбами, в сожженные деревни. Хотелось отдохнуть, а жизнь не позволяла».

Были на каждой улице и свои инвалиды. У аптеки на Сретенке я часто встречал небритого старика в шинели, который все время трясся. Он просил милостыню. Помню, как одна добрая женщина купила ему пирожное и, преодолевая отвращение, пыталась накормить им старика, но у того все падало изо рта и он так ничего и не съел…

В центре города я часто встречал мужика, торговавшего авоськами. Одна нога у него была согнута в колене и опиралась на деревянный протез, вернее, бревно, сужающееся книзу. Встречал и женщину, она тоже чем-то торговала. От коленей у нее ног не было, а были какие-то кожаные ласты, загнутые назад. Спекулянтки ее между собой называли «сороконожка».

В послевоенные годы по большим праздникам, прежде всего Первого мая, на улицу вылезали те, кто в обычное время где-то прятался. Уродцы, испитые, замызганные женщины. У Сретенских Ворот обычно появлялся один, то ли летчик, то ли танкист, со сгоревшим лицом. Вместо лица у него была восковая маска с носом, щеками и усами. Инвалид напивался и обычно сидел на углу Сретенки, около белой церкви. С годами его маска ветшала и все больше отставала от черепа.

А уж сколько было в Москве безруких и безногих, одному Богу известно.