Екатерина Мишаненкова - Фаина Раневская. Один день в послевоенной Москве Страница 11

А уж сколько было в Москве безруких и безногих, одному Богу известно.

Чрезвычайная государственная комиссия, задачей которой было подсчитать ущерб, нанесенный Советскому Союзу в ходе военных действий и в результате расходов на оборону, начала работать еще задолго до окончания войны. Первые цифры были обнародованы почти сразу после Победы: количество разрушенных городов и сел, промышленных предприятий и железнодорожных мостов, потери в выплавке чугуна и стали, размеры сокращения автомобильного парка и поголовья скота. Потери в войне стали известны не так быстро. Первоначальная цифра в семь миллионов, названная Сталиным, была, мягко говоря, занижена. При Хрущеве уже говорили о двадцати миллионах, при Брежневе о двадцати пяти, при Горбачеве – о двадцати семи. В современном «Вестнике президентского архива» написано двадцать пять – тридцать два миллиона.

Первый эшелон с демобилизованными советскими воинами отправляется на Родину

Женщины-санинструкторы готовы к несению службы. 1942 год

Семь миллионов погибших появились при Сталине не потому, что вождь народов был плохо информирован. Ему было важно максимально занизить наши потери и завысить потери немцев, чтобы показать свою эффективность как Западу, так и советским гражданам. На деле он был информирован лучше, чем кто бы то ни было, поскольку получал подробнейшую информацию о потерях по каждому фронту, причем отдельно по каждой армии. Конечно, немецкие потери были не так ясны, хотя их тоже старательно вычисляли, используя различные ресурсы, в том числе нацистскую прессу. И сейчас при анализе документов сталинского времени виден страх Сталина и его ближайшего окружения, что людских резервов может не хватить. Сохранились адресованные ему записки: «У нас осталось столько-то, столько-то. Максимум можем дать еще три с половиной миллиона, четыре с половиной миллиона… Ну если совсем сожмемся, вот еще есть пять миллионов». И по документам видно, как к Сталину приходит осознание того, что война может сожрать людские ресурсы полностью. Возможно, еще и поэтому он боялся назвать точные потери.

Двадцать миллионов, которые привел Хрущев, первый раз опровергая официальные сталинские цифры, были тоже взяты не с потолка. Разумеется, он был знаком с документами и знал, как сильно преуменьшены потери. Но данные о погибших были настолько чудовищны, что он тоже не пожелал их рассекречивать. Поэтому поступил просто – сравнил данные переписи населения 1939 и 1959 годов. Эту приблизительную цифру он и назвал.

Да и как подсчитать всех погибших? Например, народное ополчение, в котором люди погибали десятками тысяч, исчезали целыми дивизиями. Это не списочный состав в армии: люди, составлявшие народное ополчение, не проходили через военкоматы. А в первые месяцы войны, когда была вообще полная неразбериха, ополченцами попросту затыкали дыры. Иногда целые дивизии немцы выбивали буквально в течение месяца, никого в живых не оставалось.

А иногда при подсчетах человек мог числиться в советских архивах «потерей», а на самом деле попасть в плен и служить в немецкой армии. Причем бывали даже уникальные случаи, когда человек два раза послужил – в Советской армии, потом в немецкой, а потом его мобилизовали опять в Советскую. И был он в одних документах словно бы мертв, а в других – жив.

Большие проблемы существуют и с подсчетом потерь среди гражданского населения. После того как советские войска входили в освобожденные области, всех людей сразу переписывали. Но эти данные до сих пор хранятся в закрытых архивах. К тому же неизвестно точно, сколько людей там было до оккупации.

Однако все-таки военные потери худо-бедно, с большими погрешностями, но подсчитаны. Другое дело – данные об умерших от ран и болезней уже после войны. Среди одних только демобилизованных из армии по состоянию здоровья было два миллиона инвалидов, в том числе около 450 тысяч человек с ампутированной рукой или ногой и около 350 тысяч с диагнозом воспаления костного мозга. Таким людям требовалась не только материальная и медицинская, но и психологическая помощь. Но получить все это было практически негде – только треть интернатов для инвалидов имела хотя бы врача, не говоря уже о полноценном медицинском обслуживании и тем более психологе.

Воздушные ванны. Центральный институт курортологии. Москва, 1951 год

Работу инвалидам найти было очень сложно. Несмотря на указы правительства, обязывающие местные органы власти обеспечивать работой в первую очередь демобилизованных и инвалидов, более-менее обеспеченными работой инвалиды оказались только в начале 50-х. «Имеют место многочисленные факты незаконных отказов руководителей предприятий и учреждений в приеме на работу инвалидов Отечественной войны и незаконного их увольнения», – сообщал Генеральный прокурор СССР Г. Сафонов, ознакомившись с результатами проверки исполнения законов, касающихся прав инвалидов. Так, в Москве в составе кооперации инвалидов в 1948 году только 19 % являлись инвалидами войны, в артели «Труд инвалидов» Октябрьского района столицы среди 575 человек работающих инвалиды войны составляли 25 %. Причем большинство инвалидов, оказавшись в это время на обочине жизни, были, как и большинство фронтовиков, еще молодыми людьми, для которых осознание своей ненужности и бесполезности в мирной жизни, ради которой они жертвовали собой, было особенно болезненным. Физическую неполноценность они еще могли бы пережить, но душевная травма оказывалась для многих фатальной.

Хуже всего пришлось тем, что потерял зрение. Слепых инвалидов войны на 1 января 1947 года числилось около тринадцати тысяч человек, а работали из них всего четыре тысячи триста человек. И более того, количество инвалидов по зрению выросло, а количество мест для них сократилось. Так, в легкой промышленности в 1938 году было занято 1634 инвалида по зрению, а в 1947 году только 150 человек, на предприятиях местной промышленности соответственно 3493 и 752 человека, и даже в кооперации инвалидов количество занятых слепых сократилось с 4119 до 3894 человек.

Без хоть какого-то заработка, только на одну пенсию по инвалидности прожить было практически невозможно, так что неудивительно, что одной из особенностей послевоенного времени стали многочисленные калеки, просящие милостыню на базарах, вокзалах и площадях.

Но, пожалуй, все остальное меркло перед трагедией женщин-инвалидов войны. Пришедшим с фронта женщинам вообще было особенно тяжело. Возвращаясь домой, они ожидали, что их встретят как героинь, ведь они пожертвовали своей молодостью, здоровьем и красотой ради Родины. Мерзли в окопах наравне с мужчинами, надрываясь вытаскивали раненых с поля боя, получали раны, контузии, попадали в плен, где терпели пытки и насилие. Многие бывшие фронтовички не могли больше иметь детей – кто застудился, кто надорвался. Среди них была, например, и Элина Быстрицкая, будущая звезда «Тихого Дона». «В юные годы в госпиталях я, девчонка, таскала тяжелые носилки с ранеными, – вспоминала она. – Не женская и тем более не девичья это была работа. Какие у меня там были силенки! Догадываюсь, что отец знал о моих неладах со здоровьем. Но сказал мне об этом лишь несколько лет спустя, когда я и в самом деле вышла замуж. Это был приговор врача: «Детей у тебя не будет, в любом случае не стоит рисковать».

Так называемая «мирная» жизнь встретила женщин неласково. Если мужчины гордо носили форму и ордена, то женщинам приходилось прятать все, что указывало на их участие в войне, и скрывать фронтовое прошлое даже от близких знакомых. Что поделать, все тот же гендерный перекос. Женское общество восприняло фронтовичек в штыки. Возможно, женщины чувствовали, что бывшие боевые подруги имеют преимущество в послевоенной борьбе за мужчин, а значит, следовало превратить их преимущество в недостаток. И фронтовичек повсеместно стали выдавливать из общества, называть проститутками, открыто говорить, что на войне они не солдатами и не санитарками были, а оказывали мужчинам сексуальные услуги, в то время как преданные жены и невесты, разумеется, верно ждали тех в тылу.

…Седьмого июня у меня было счастье, была моя свадьба. Часть устроила нам большой праздник. Мужа я знала давно: он был капитан, командовал ротой. Мы с ним поклялись: если останемся жить, то поженимся после войны. Дали нам месяц отпуска…

Мы поехали в Кинешму, это Ивановская область, к его родителям. Я ехала героиней, я никогда не думала, что так можно встретить фронтовую девушку. Мы же столько прошли, столько спасли матерям детей, женам мужей. И вдруг… Я узнала оскорбление. я услышала обидные слова. До этого же кроме как «сестричка родная», «сестричка дорогая» ничего другого не слышала. А я не какая-нибудь была, я была красивенькая, чистенькая.