Михаил Пришвин - Дневники 1926-1927 Страница 10

Прочитать, что сказали людям астрономические трубы о Луне, все равно что узнать в анатомической комнате о кишках своей возлюбленной. Вероятно, потому и поэты молчат о настоящей Луне, как молчат о кишках Прекрасной Дамы: кишки у нее, как у всех, и тайны жизни, которую он видел с лица, там нет; так и на Луне нет жизни, мертвые кратеры и черное небо.

В ½ 6 утра.

Вчерашний молодой снег — такие крупные кристаллы! — сверкает на солнце совершенно как будто это звезды с ночи остались на земле. Садится слегка иней. А о ветре я ошибся, это было последнее дыхание ночи, теперь все дымы поклонились северу. И с запада и с юга стали наплывать тончайшие прозрачные облака и, надо думать, скоро все станет, как вчера, сегодня, однако, мороз и ветер много слабее, мягче.

Описываются герои научных открытий, но путешествия с измерительными аппаратами — какие-то полюсы; но те, кто открывает нам лицо луны, солнца и звезд — разве их дело недостойно таких же описаний?

В ½ 7-го. От севера на NO — будто белый пар из паровоза довольно быстро повалил, и образовалась через все небо дуга, и параллельно ей другая, третья (это ли «полярные ленты?»). На западе тревожная все выше и выше подымающаяся белая муть. Солнце, проходя через полярные ленты, создаст в общем тревогу: «ущемленность утра».

В 9 у. — ½ 10 у. Солнце было окружено высокими барашками, которые скоро все разошлись в синеве. Солнце стало очень сильно жарить, а на западе синело, уже подходя к солнцу серым туманом. Из села на синем слышались крики петухов. Кажется, должен бы дождь пойти.

В 11 д. И уже подступили силы весны и солнца — вот-вот бы закрыть только, но вдруг все стало «яко дым» и рассеялось в полчаса до самого горизонта, солнце сияло победно, окруженное белыми коврами из нежнейших барашков, по горизонту плыли белые толстые кучевые облака. Началась жара в воздухе, плавится снег, обнажались кочки на болотах, рыжела и рыжела дорога. Но солнцу ничего бы не сделать без туч, потому что в небесном пространстве рядом с жаром мороз, рядом со светом тьма, а тепло, весну приносят на землю серые тучи. Внимательно глядя, можно было рассмотреть, что там выше было не синее небо, а тончайшая пленка сплошных облаков. После двенадцати вдруг что-то случилось с ветром: дунуло с юга и вдруг с севера, а потом с запада. И новые серые полосы пошли с запада, окружили солнце и взяли в плен. Тогда быстро стало сереть, нависать, и серое, нависшее по сторонам, даже и желтеть.

В 5 в. хорошо. Снег раскис. Нависло. Вороны ломают на деревьях суки. От кустов пахнет дичью и порохом.

Мое настоящее искусство — живопись, но я не могу рисовать, и то, что должно быть изображено линиями и красками, я стараюсь делать словами, подбирая из слов цветистое, из фраз то прямое, как стены древних христианских храмов, то гибкое, как в завитках рококо. Что же делать-то! при усердии и так хорошо.

А может быть так и все художники работают мастерством чужого искусства, пользуясь силой родного? может быть, и само искусство начинается в замену утраченной как-то любви… молчаливого потока родства, продолжающего мир и <1 нрзб.> его.

В 7 в. Небо до того надулось, что стало фиолетовым, в сумерках пробовал начаться крупными хлопьями мокрый снег, но перестал. Стало чуть-чуть подмораживать, пробовало проясниться на западе и поднять всю тяжесть туч, но пока это не удалось, что будет ночью?

Слушали ток филинов.

17 Апреля. Всю ночь земля пробыла под тучами, и утро было продолжением вечера. Серому утру все радовались, и уже в пять утра пели синицы, орали вороны и бормотали вдали тетерева, потом подул довольно сильный южный ветер, хотя и южный, но утром свежий, неприятно. Весна бы теперь должна идти гигантскими шагами, а она ползет черепахой.

Специалисты-охотники.

Птицы — лучшие географы, они отлично понимают, что солнце без туч — страшная, жестокая сила, и потому серый день всегда оживленней, и в серый день они у нас появляются.

В 10 у. в кустах я услышал пение разных мелких птичек, рассмотрел зяблика, кажется, даже слышал певчего дрозда. В воздухе мелькали птички. Послышались крики кроншнепа и чаек. Я увидел много чаек больших белоголовых и наших с черными головками на Гремячем, незамерзающий ручей под мельницей был единственная водица в этих еще девственных снегах. С прилета чайки были очень оживленные, одни плавали, другие бродили по снегу. Среди чаек были четыре уточки (три селезня и утка), селезни, как сороки (черные по белому), головы и спинки черные, остальные белые, утка, сама серая, на шее белое колечко, голова, кажется, коричневая и с хохолком (это нырковые утки, назовем их пока утки-сороки). Чайки и утки были равнодушны друг к другу, чайки очень оживленные, утки очень флегматичные. Единственный водоемчик привлек и других птиц: вороны ходили по краю, иногда пускались вброд и смешивались безобразные с красавицами-чайками. Тут же на краю прыгали трясогузки. На березе сидели спугнутые прохожим с дороги грачи, под березой на проталинке, как мыши, бегали скворцы. Запели жаворонки.

Необычайно радостное чувство охватило нас при встрече с друзьями. Все сразу преобразилось в кустах, как будто в старый гостеприимный дом к старикам наехало сразу к именинам множество родни.

С полудня стало греть горячее солнце.

Я вышел в 3 дня. Солнце. Очень жарко. Ветер с утра чисто южный. Облака циклонные, свет тревожный. На озере у берегов появились везде отпотины, они скоро сойдутся в забереги. На Гремяче оживленный говор чаек. Из спугнутых мной раньше четырех нырков вернулась пара: утка и селезень. За осинником где-то натуживался лесной голубь. Я пошел туда в направлении моей западной обсерватории, проваливаясь в раскисший снег по пояс, едва добрался, весь смок. Лесной голубь сидел на самой вершине ели грудью к солнцу. В стороне на березе сидело еще пять. Спугнутый с ели, верно, старший их подлетел к ним, этим подавая сигнал об опасности, но они разогрелись и не послушались. Потом, увидев меня, слетели, и потом я нашел их на Поповом польце у подножия обсерватории, пять сидело на проталине, шестой дремал на снегу, четыре сидели против солнца совсем как припеченные друг к другу хлебные жаворонки, пятый сидел к нам задом и смотрел на дремавшего на снегу. Просто бродя биноклем по небу, я натыкался на стаи летящих в воздухе мелких птиц, разузнал трясогузок. Раз мелькнула в глазах какая-то бабочка вдали, я хотел ее рассмотреть в бинокль, но в тот же момент ее съела синица. Прогудела крупная муха. Протянули три комара. Везде пели зяблики и овсянки. И мне кажется, я слышал крик журавлей. На вытаявших кочках в болоте против Волкова много было чибисов. Очень может быть, теперь должно все сразу лететь. Через час солнце было уже в рубашке, и с горизонта высоко к небу подбиралась сплошная желтовато-серая хмарь.