Михаил Пришвин - Дневники 1926-1927 Страница 11

Люди, вообще, подслеповаты, и потому специальность нужна, как очки, непременно, и каждый специалист очень должен помнить, что специальность — только очки, и непременно должен уметь рассказывать другим, что он видел.

Кто у нас знает мельчайшие, трогательные подробности прилета птиц, только одни орнитологи.

В 5 в. Пока солнце справилось, хмарь отступила, но все равно в эту ночь непременно будет ненастье. Видел дрозда-рябинника, прилетел на березу и сразу затрещал. Отпотины у берегов озера стали мокрыми, расширились, и еще немного — сольются в закраины. Чайки бродят по этим лужицам надо льдом, вероятно, глубиной в один сантиметр. Среди чаек были девять кроншнепов, потом по своей суетливости чайки переместились, а кроншнепы остались на снегу у водицы надо льдом. Что они тут могли найти себе? а куда деваться? болото в снегу. Они так сидели и час, и два. Я взял на себя терпение наблюдать их до конца, — неужели они тут ночевать останутся? И зачем они прилетели, в каком расчете, разве вот, что в эту ночь дождь пойдет. Впрочем, очень может быть, что они чем-нибудь покормились на обтаявшей с ночи Мемеке. Не сладко бывает вернуться хозяевам в свои родные края. Над нашим домом потянули витютни, штук сорок. Показывался молодой месяц и скоро расплылся в хмари.

Мужики очень оживились и стали на дороге громко разговаривать: «Утка явилась, ну теперь конец, а кто виноват? сами виноваты, навели скота, скот надо по кормам держать, а мы навезли… зря. Ну, да вот теперь нужно: утка пошла». Я так и не узнал, что сталось с кроншнепами. В темноте слышно из желоба журчала вода. Если бы ночью дождь, да с утра туман!

Чибисы

бабочки

мухи

3 комара

Завтра надо в деревню сходить. Хорошо бы и в Веслово, и в Рыбаки. Можно ли так сильно сгустить дух, что он станет такой же, как материя, плотный.

18 Апреля. Ночью ревел ветер. На рассвете слышен был дождь. Так, значит, ринулась весна воды.

О слепом.

О влюбленной женщине

О последнем и простом: глаза жизни.

Пришло в голову, что Алпатова будет любить женщина, с которой он не может спариться, потому что она хочет большего, всего его хочет, а та, которую он любит, не может отдаться ему, потому что она хочет обыкновенного. Так будет любовь художника освещена с двух сторон.

Утро серое, хмурое, ветер южный охватывает холодной сыростью. Берег озера везде определился, потому что отмочины сошлись. На Гремяче во много раз больше черноголовых чаек, а белоголовых больших немного. Среди чаек были две пары кряковых уток. Селезни плавали, утицы дремали на льду, отражаясь в воде. Одна утица попробовала плавать, и один из селезней стал было за ней ухаживать, она решительно бросилась от него на берег, опять уселась, задремала, и селезень тоже вылез, ковыль, ковыль по льду к ней, уселся рядом и задремал, другой селезень вылез к своей утице, тоже рядом устроился и тоже задремал.

Снег не только проваливается, но стал такой слабый, что по нем можно двигаться, будучи по пояс, свободно раздвигается коленками стена, и под стенами вода — это все вода. Около 11 у. река Веськовка еще представляла из себя овраг, заваленный снегом, только кое-где виднелись темные пятна от нажимающей на снег внизу воды. Но с горы по селу неслись потоки под мост, и эта верхняя вода обещала скоро пустить всю речку в ход. Воздух весь был наполнен летящими мелкими птичками. Путь совершенно испортился, лесные работы остановились. Женщина сказала: «Теперь откормились, то все было, копейка вертелась, теперь шабаш!» Крестьяне говорили, что если птица дружно летела, то, значит, и весна теперь пойдет дружно. А как журавль полетит, то от журавля до пахоты будет 12 дней. Вопрос, волнующий «пролетарскую улицу» — поведут этим летом ветку жел. дороги, или же останется по-прежнему. К полудню небо очень надулось.

Поля обнажаются, Мемек-гора всегда вперед и теперь рыжая.

После обеда шел дождь и часть времени проливной. На Грсмяч прилетели три цапли и, покружившись, отправились через город на Красносельское болото. Там, говорят, кочки показались, и их «птицы дерут». Свежо было после дождя. Среди чаек было несколько штук больших с более темными крыльями и белыми головами. После взлета большие поднялись после черноголовок и, отлетев, первые опустились. У черноголовок совсем другой характер, они чрезвычайно подвижны и постоянно кричат, а большие только посвистывают вроде чибисов — это, вероятно, морские чайки. К вечеру было заметно у птиц малое оживление, только чайки откуда-то взялись в огромном числе и, разбившись на три большие стаи, носились в воздухе с тем криком, от которого становится радостно всем. Река Веськовка уже шумела под мостом, и наш «Вражек» местами промыл себе продушины, и там вода работает, как сильный ребенок, нажимая коленками, натуживаясь. Отмочины на озере стали очень широкими, и лучи их уходили далеко в озеро. Дорога совершенно пуста. После невидимого заката, когда взошел месяц, ринулся ветер-разрушитель, и сейчас, когда я пишу уже при лампе, там все бушует.

Я думал о том, что лишенная детства и «лунная» юность и потом разные недостатки — все это отсрочка радости: да, потом это все возвращается радостью жизни, любовью к ней, эта любовь есть сохраненная сила детства.

Живешь, будто среди слепых, и все это писательство исходит от жажды общения с ними. Правда, за деньги это делать не станешь, щекотание славы, кажется, не больше, как одна из форм гонорара (до цинизма доходит: похвалили, значит, думаешь, можно побольше просить).

Молодой месяц явился сегодня против вчерашнего выше и совершит свой путь как раз, как рассказано в школьной географии, которую я с наслаждением читаю, узнавая все вновь. И вот как чудно: многое доставляет теперь счастье только потому, что в школе не проходил и вообще скверно учился. Я, например, думал, как огромное большинство людей, что перемена времен года происходит от приближения земли к солнцу, и когда узнал, что не от этого, а от наклона земной оси, то страшно удивился, а особенно большую картину дало мне новое знание, что без нашего воздуха небо, несмотря на свет солнца, черное. Но Андрюша уже хорошо знал об этом и был к этому знанию совершенно равнодушен. Так и все учатся равнодушию и забивают себе с детства почву для восторга узнавания мира.

Метод создается в обход таланта (как будто признается, что середина непременно бездарна) и обязательств творчества. Надо бы установить границы методики. Я думаю, эти границы находятся в индивидуальности, если бы учителя были бы так гениальны, что могли бы считаться со всякой индивидуальностью, то не нужно бы им было прибегать к методике.