Леонид Хинкулов - Франко Страница 10

Дорошевич-Черепахин сообщил, что приехал из Женевы и направляется дальше в Россию. С ним был целый транспорт нелегальной литературы: заграничные издания «Что делать?» Чернышевского, книги Герцена, брошюры Лассаля, Подолинского, Драгоманова.

Часть этих книг Черепахин хотел передать Франко и Павлику — для распространения среди учащейся и рабочей молодежи.

Разумеется, Франко согласился спрятать книги у себя. И в тот же вечер начал, взяв в помощь двух товарищей, переносить тяжелые пачки домой.

За оставшимися Франко должен был явиться к Черепахину в воскресенье. Однако когда он рано утром постучался к Черепахину, дверь его номера оказалась запертой. Служащий пояснил:

— Пан из номера одиннадцатого арестован, д-да, арестован…

Этой же ночью полиция схватила в гостинице и другого киевского студента-народника, перевозившего из Женевы нелегальные издания, Георгия Тессена. По счастью, он успел перед арестом сжечь компрометирующую переписку и документы.

Теперь угроза ареста нависла над Франко: полиции были известны его связи и с Павликом и с киевскими народниками.

И все-таки Франко тайком перевозит из опустевшей квартиры Павлика не замеченные полицией пропагандистские брошюры, продолжает руководить изданием «Друга», посещает заключенных в тюрьму товарищей.

Ольга Рошкевич и Иван Франко твердо решили связать свою судьбу навсегда. Ольга уже подписывала свои письма: «Твоя суженая».

А Франко посылал Ольге книги, пропагандистские брошюры для распространения. Они оживленно обсуждали новые идеи, следили за развитием их в современном мире, радовались их новым приверженцам. Они переживали блаженные минуты, находя созвучия в самых своих заветных мыслях, в самых святых убеждениях. Они вместе отдадут свою жизнь борьбе за свободу — за свободу народа, личности, за свободу труда и мысли, сердца и разума…

Так по крайней мере им в то время казалось.

Своим чередом шли университетские занятия Франко. Впоследствии он признавался:

— Университетское преподавание совершенно меня не занимало и абсолютно ничего мне не дало: ни методики, ни знаний.

Классическую филологию преподавал Венцловский, литературу — униатский священник Огоновский, автор обширной, но бестолковой «Истории украинской литературы», проникнутой насквозь клерикально-националистическим духом.

Так велось и все преподавание в университете.

Франко потом говорил, что «Львовский университет не был в то время никаким светочем в царстве духа: скорее всего его можно было сравнить с учреждением для развития бесплодия в духовной области.

Еще теперь меня пронимает холодная дрожь, — замечал он, — при воспоминании о педантических, бессмысленных лекциях Венцловского, Черкавского, Огоновского, о тяжком пережевывании мертвой книжной учености, об этом рабском следовании печатным образцам и словесным формам…»

Профессор психологии, философии и педагогики, депутат Евсей Черкавский считал себя крупным политиком. «Для университетских занятий, — рассказывал Франко, — ему оставалось очень мало времени, а являясь сюда, он имел обыкновение читать ужасным загробным голосом из старых тетрадей какую-нибудь пустейшую галиматью, не имевшую ни начала, ни конца, — должно быть, это был курс, который он растягивал не на семестр, а на целое пятилетие…»

Один из более способных преподавателей, Франц Зрудловский, после того как вышел на пенсию, имел привычку, появляясь в новой компании, рекомендоваться следующим образом:

— Я тот самый Зрудловский, который на протяжении тридцати лет морочил головы молодежи римским правом, а когда, наконец, у меня в голове стало пусто, то меня не считали преступником, а только сумасшедшим!

Остальные, более тупые господа, не потеряли рассудка, а спокойно и со священной важностью пережевывали свою жвачку до самого блаженного конца…

Дело Павлика и других арестованных продолжало тянуться. Известия о нем проникали в иностранные газеты. «Упырь социализма запугивает уже понемногу всех, — писал Франко Драгоманову, — история с Павликом широко разгласила дело…»

Львовская полиция, подстегиваемая, ложными сообщениями некоторых львовских буржуазных газет о «социалистической пропаганде в Восточной Галиции» и о «московских агентах», разъезжающих по Галичине, готова была наброситься буквально на каждого нового человека, появлявшегося в городе.

31 мая 1877 года в отеле Ланга поселился молодой человек, поляк по национальности, назвавшийся Станиславом Барабашем. Приезжий вез с собой большой сундук книг и еще отдельно четыре связки и три тяжелых чемодана…

В первую же неделю своего пребывания во Львове Станислав Барабаш познакомился с известным польским писателем Болеславом Лимановским и побывал на собраниях рабочего общества «Звезда», руководимого Августом Скерлем.

Этого оказалось достаточно, чтобы 9 июня в гостинице у Барабаша был произведен полицейский обыск. Обнаружили большое количество нелегальной литературы и письма от заграничных революционеров — в Галичину, Польшу и Россию. Среди них — письма на имя Франко и Павлика. Приезжий не успел передать их по назначению.

Письма привели в ужас львовские власти. Слова «революция» и «социализм» просто горели здесь на каждой странице! «Что же касается положения революционного дела в Галиции… — писал из Цюриха Петр Лавров Михаилу Павлику. — Желание улучшить свое положение революционным путем… Мы готовы быть полезными нашим товарищам в Галиции… Будем постоянно присылать все наши новые издания…» и т. д. и т. д. Особенно угрожающе звучали некоторые письма Драгоманова из Женевы. В них, как вспоминал позднее Иван Франко, «не только были расписаны многочисленные имена знакомых, но и шла речь о различных планах и надеждах Драгоманова, находившихся в смехотворном несоответствии с реальными силами и возможностями адресатов и с той деятельностью, на которую они были способны».

Так Драгоманов упоминал, будто бы Франко почему-то должен ехать в Сигет, связаться там с молодежью, оттуда — в Мукачев и Ужгород, соблюдая чрезвычайную конспирацию и повсюду организуя молодежь. «Ни раньше, ни впоследствии, — замечает в своих позднейших воспоминаниях Франко, — мы с Драгомановым не обмолвились ни одним словом о подобной миссии, к которой я попросту в то время совершенно не был подготовлен».

Эти письма имели очень тяжелые последствия для многих, а особенно для Франко и Павлика.

Станислав Барабаш был, конечно, тотчас же посажен в «Бригидки». Он заявил, что настоящее его имя — Михаил Котурницкий. Но не пожелал давать никаких показаний, откуда, куда и зачем едет, кому везет столько запрещенных книг, с кем во Львове и за границей знаком, где, наконец, имеет свое постоянное местожительство.