Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 12 Страница 10

Это было к концу декабря, когда холод стал сильным; Я попросил начальницу позволить мне отправить к ней экран от ветра, который единственно мог защитить меня от простуды, гарантированной мне ветром из постоянно открытой двери. Начальница увидела, что, поскольку она не может позволить, чтобы закрывали дверь, она не может отказать, чтобы поставили экран; таким образом, мы чувствовали себя непринужденно, однако в рамках настолько тесных по отношению к желаниям, которые внушала мне Армелина, что я больше уже не мог терпеть. Я сделал им подарки на первый день нового 1771 года — прекрасную зимнюю одежду и кофе и сахара наилучшего качества, за что они были мне благодарны в высшей степени. Поскольку Амелия выходила часто к решетке на четверть часа раньше, чем Армелина, которая бывала еще не готова, чтобы не заставлять меня ждать в одиночестве, Армелина стала также приходить одна, часто ожидая Эмилию, которая бывала занята другими делами и не могла спуститься с ней вместе. В эти четверть часа наедине нежность Армелины делала меня влюбленным в нее до самозабвения.

Эмилия питала к Армелине столь же дружеские чувства, что и та к ней, но их предрассудки относительно сдержанности, касающейся всего, что относится к чувственным удовольствиям, были столь сильны, что я никак не мог достичь с ними согласия, чтобы они стали выслушивать вольные мои предложения, либо считать заслуживающими извинения все просьбы, что я мог высказать им относительно своих рук, и их рук также, и даже позволения моим жадным глазам видеть, иметь свободу проникать туда, где, как им внушило их воспитание, они должны скрывать это от глаз не только всех мужчин, но даже от самих себя. Они были однажды удивлены, когда я осмелился спросить у них, не спят ли они иногда вместе, для взаимного обмена знаками истинной дружбы. Они покраснели, и Эмилия спросила, что я могу вообразить себе общего между дружбой и неудобством находиться вдвоем в слишком узкой кровати. Я поостерегся уточнять мой вопрос, потому что увидел, что они обе встревожены мыслью, которая должна была привести меня к тому, чтобы учинить им этот вопрос; они обе состояли из плоти и костей, но я был убежден в их искренности; они никогда не были посвящены в тайные мистерии, и они, возможно, никогда не говорили об этом даже со своим духовником, либо от неодолимого стыда, либо потому, что никогда не думали о греховности того, что могли позволять делать своим рукам. Я принес им чулки из белого шелка с опушкой изнутри для зимы, которые они приняли с выражениями самой живой благодарности; но я напрасно просил их примерить их в моем присутствии. Я пытался говорить им, что нет никакой существенной разницы между ногами мужчины и женщины, что это не может считаться даже простительным грехом, что их духовник счел бы их глупыми, если бы они повинились ему в этом как в преступлении, но они отвечали мне, краснея, что это не может быть позволено девушкам, которым были даны юбки, в отличие от мужчин, с единственной целью, чтобы внушить им, что они не должны приподнимать эти юбки над землей. Я мог бы им ответить, что юбки даны лишь для того, чтобы их можно было приподнимать. Стеснение, с которым Эмилия приводила мне эти резоны, которые Армелина подтверждала, показывали мне, что это не было ни притворством, ни кокетством, но воспитанием и чувством порядочности. Я понял, что она полагает, что поступая иначе, она упадет в моих глазах и я возымею о ней очень неблагоприятное мнение. Ей было, между тем, двадцать семь-двадцать восемь лет, и она не была охвачена чрезмерным благочестием. Что же касается Армелины, я видел, что она стыдится быть менее точной в выполнении своего долга, чем ее подруга; мне казалось, что она любит меня, и что, в отличие от многих других девушек, мне будет менее трудно убедить ее ослабить кое-какие требования морали втайне от Эмили, чем в ее присутствии.

Я сделал попытку однажды утром, когда она появилась у решетки, сказав, что Эмилия сейчас спустится. Я сказал ей, что, любя ее, я оказываюсь самым несчастным из людей, потому что, будучи женат, я не могу надеяться жениться на ней и получить этим возможность покрыть ее всю поцелуями.

— Разве это возможно, — говорил я ей, — чтобы я мог жить, не имея иного утешения, кроме как целовать ваши прекрасные руки?

При этих словах, высказанных со всем огнем страсти, она уставила свои прекрасные глаза в мои и, немного подумав, принялась целовать мои руки с такой же страстью, с какой я целовал ее. Я попросил ее приблизить свой рот к решетке; она краснеет, она опускает глаза и ничего не делает. Я горько сетую, но напрасно. Армелина остается глуха и неподвижна вплоть до прихода Эмилии, которая спросила у нас, почему мы не веселы, как обычно.

Этими днями, которые были начальными 1771 года, я увидел в моей комнате Мариуччу, которую я выдал замуж за десять лет до того за того славного парня, который открыл лавку парикмахера. Читатель может вспомнить, как я познакомился с ним у аббата Момоло, прислужника папы Реццонико. Все попытки, что я делал на протяжении трех месяцев, что я был в Риме, чтобы узнать что-нибудь о Мариучче, были безуспешны; я увидел ее у себя с самым большим удовольствием, тем более, что она показалась мне совсем не изменившейся. Она сказала, что видела меня в Сен-Пьетро накануне Нового года на мессе, и, не осмелившись подойти ко мне из-за компании, с которой я был, попросила кое-кого, кто был с ней, проследить за мной и сказать ей, где я обитаю, и что, расплатившись с ним, она пришла меня повидать. Она сказала мне, что живет во Фраскати восемь лет, имея там лавку, и что вполне счастлива со своим мужем и детьми, которых четверо и из которых старшей, девочке, девять лет. Попросив Маргариту составить ей компанию и получив заверение, что она пообедает со мной, я отправился завтракать, как я делал каждый день, с Армелиной, затем вернулся к Марикучче, с которой пообедал и провел превосходно весь день, не делая попыток возобновить с ней отношения былой нежности. Наши приключения были темой наших разговоров, в том числе интересная новость, что мой слуга Коста вернулся в Рим три года спустя, в большом экипаже, и женился на дочери Момоло, в которую был влюблен, когда был у меня на службе.

Она сказала мне, что догадалась, что он меня обокрал, что он бросил свою жену через два года после свадьбы, что неизвестно, где он сейчас, а она находится в Риме в нищете после смерти отца. Я не пытался пойти ее повидать, потому что не мог ей сделать ничего другого, кроме как огорчить ее, заверив, что постараюсь повесить ее мужа всюду, где я его найду. Это намерение я сохранил вплоть до 1785 года, когда я встретил его в Вене, слугой графа Эрдича. Через четырнадцать лет от сей поры, когда мы окажемся там, читатель узнает, что я сделал. Я пообещал Марикучче нанести ей визит в пост и сделать подарки ее детям, и особенно старшей, которая, согласно Марикучче, должна интересовать меня более всех прочих.