Георгий Чулков - Жизнь Пушкина Страница 109

Что значит эта пушкинская запись в дневнике: «Так я же сделаюсь русским Данжо»? Маркиз Данжо — придворный кавалер Людовика XIV, муж красавицы, которая пользовалась успехом при дворе, писатель, автор дневника, в котором он записывал все мелкие факты повседневной жизни. Он оставил после себя память мемуариста, невольно разоблачавшего пустоту и ничтожество королевского быта.

Пушкин, взбешенный своим придворным званием, саркастически обещает взять на себя роль русского Данжо, чтобы сохранить для потомства скандальную хронику николаевского двора. Исполнить эту угрозу ему удалось только отчасти.

Любопытно, что через несколько дней после этой угрозы стать «русским Данжо» Пушкин записывает один из анекдотов царского самоуправства — факт зачисления в гвардию вне всяких правил[1101] прямо офицером некоего иностранца барона Дантеса[1102]. «Гвардия ропщет», замечает Пушкин, преувеличивая «оппозиционное» настроение кавалергардов. Теперь эта запись о Дантесе кажется нам знаменательной и зловещей, но поэт не мог, конечно, предвидеть тогда роли, которую пришлось играть в его биографии этому циничному искателю успехов и карьеры.

Кто этот Дантес? Его предки-эльзасцы были владельцами чугуноплавильных заводов и серебряных копей. Жозеф Конрад Дантес[1103], отец убийцы поэта, в июне 1791 года, будучи еще юношей, оказывал содействие Людовику XVI при его попытке бежать за границу. Во время эмиграции он проживал в Германии. На родину, в Сульц, он вернулся в 1806 году. Жорж Дантес родился 5 февраля 1812 года. При Карле X он учился в военной Сен-Сирской школе и в июльские дни 1830 года был среди приверженцев короля и даже принимал участие в контрреволюционном восстании, возглавляемом герцогиней Беррийской[1104]. Это был его козырь в глазах международных реакционеров. Разочарованный во Франции, он отправился в Пруссию, где снискал покровительство наследного принца Вильгельма[1105], который дал ему рекомендательное письмо к своему родственнику, Николаю I. По дороге в Петербург Жорж Дантес заболел и застрял в каком-то маленьком немецком городке. Здесь случайно нашел его барон Геккерен, нидерландский посланник, ехавший в Петербург. Этот барон Геккерен, известный развратник и мужеложник, прельстился, по-видимому, двадцатидвухлетним юношей и взял его под свое покровительство. Карьера Дантеса была обеспечена. Вот с этим самым иностранцем, типичным искателем фортуны, которому не было никакого дела ни до России, ни до ее культуры, пришлось встречаться Пушкину в петербургских салонах, где жадная толпа привилегированных бесстыдников сразу приняла фаворита Геккерена как своего человека. Николаю I, госпоже Нессельроде, жандарму Бенкендорфу и золотой молодежи, окружавшей Геккерена, очень нравился угодливый болтун, танцор и весельчак, никогда не помышлявший ни о чем, кроме своей карьеры и адюльтера. С петербургскими дамами он держал себя, как с куртизанками, и светские красавицы не тяготились его плоскими каламбурами и тупой самоуверенностью разностороннего любовника. Двор Николая Павловича нельзя было удивить развратом, и самодержец первый давал пример непристойного отношения к женщинам и девушкам. Жорж Дантес чувствовал себя как рыба в воде в атмосфере петербургских дворцов. Франция, Пруссия или Россия — не все ли равно? Везде есть свои люди, есть пароль «легитимизм», открывающий двери во все салоны, — чего же лучше? Ну, а если этот пароль утратит свое значение, можно продать себя и ревнителям бонапартизма, как впоследствии и сделал этот карьерист, пустившийся во время Второй империи в финансовые авантюры. Дантес не брезговал никакими сомнительными акционерными компаниями, которые грабили население. Такова биография этого наглеца, сыгравшего хотя и не первую, но все же заметную роль в трагическом фарсе на подмостках двора его величества.

24 ноября 1833 года Пушкин начал вести дневник и довел его до февраля 1835 года. Все эти записи поэта относятся к его придворному плену. Пушкин старается быть объективным, как Данжо, но это ему не удается. Ирония и сарказм нередко уничтожают те изъявления лояльности и чувств верноподданного, которые мелькают на страницах дневника. Частые записи о балах, раутах и приемах сменяются замечаниями зловещими: «Праздников будет на полмиллиона. Что скажет народ, умирающий с голода?..» Нессельроде получил двести тысяч на нужды его голодающих крестьян, но Пушкин не верит, что эти деньги в самом деле дойдут до мужицкой избы. То и дело приходится отмечать, что его, Пушкина, требуют на официальные торжества и надо являться в камер-юнкерском мундире, но он уклоняется от этого и получает выговоры.

В середине апреля Наталья Николаевна с детьми поехала в Москву. Пушкин писал ей 20–22 апреля: «Письмо твое послал я тетке, а сам к ней не отнес, потому что рапортуюсь больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники просижу дома. К наследнику[1106] являться с поздравлениями и приветствиями не намерен: царствие его впереди, и мне, вероятно, его не видать…» В этом письме он рассказал о том, как Павел журил его няньку за то, что она не сняла с него картуз. Император Александр тоже его не жаловал, а царь Николай «упек его в камер-пажи под старость лет…». Что-то будет с сыном Сашкой? «Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи, да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет…»

Почта перлюстрировала это письмо. По-видимому, московский почт-директор А. Я. Булгаков переслал копию Бенкендорфу, а тот вручил ее царю. «К счастью, пишет Пушкин в дневнике 10 мая, — письмо показано было Жуковскому, который и объяснил его. Все успокоилось. Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным».

Пушкин не побоялся занести эти гневные строки на страницы своего дневника и продолжал в письмах к жене высказывать свое негодование и презрение по адресу перлюстраторов. Кажется, Пушкин возмущался не только по мотивам политическим и правовым, но и по ревнивому чувству оскорбленного мужа. Царь, его соперник, преследующий Наталью Николаевну своими ухаживаниями, пользуется прерогативами самодержца, чтобы читать интимные письма поэта к его жене. С этим Пушкин примириться не мог. В письме к Наталье Николаевне от 18 мая он опять возвращается к той же теме: «Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни…» А через несколько дней в ответ на просьбу жены ехать поскорее в Москву пишет: «Рад бы в рай, да грехи не пускают. Ты разве думаешь, что свинский Петербург не гадок мне? Что мне весело в нем жить между пасквилями и доносами?..» А 3 июня опять о том же: «Мысль, что кто-нибудь нас с тобою подслушивает, приводит меня в бешенство a la lettre[1107]. Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilite de la famille) невозможно: каторга не в пример лучше…» Само собою разумеется, что эти строки предназначались прежде всего для царя-оскорбителя. И чтобы в этом не было никаких сомнений, Пушкин прибавляет: «Эго письмо не для тебя…»