Ильгар Сафат - Lucidity. Cны о режиссуре Страница 11

19. Лоскутная душа Арлекина

В «Античной Трагедии» Иннокентия Аннинского читаем: «Заметьте, что Дионис обманывает людей призраком своего унижения и страдания, что он увлекает их, играет с ними, дурачит их, то бросаясь от них в воду, то давая себя связать, и что при этом его страдание унижением только призрачное, а страдание его жертв уже настоящее». А вот, что пишет М.М.Бахтин в очерке о творчестве Вяч. Иванова: «…хаос всегда многолик. Хаос, дионисийское начало и есть основа искусства. Так, актерство – это стремление разбить себя на много самостоятельных ликов. Это отметил уже Аристотель. Он говорит, что человек стремится к ценности, а в драме, наоборот, разбивает себя и свое единство, стремится к многим личностям, к многим жизням». Интересна также и история клоунских «масок» – Белого и Рыжего. В прологе к комедии Аристофана «Лягушки» Дионис и его слуга Ксанфий («ксанфалиями» в Древней Греции называли рыжебородых людей) направляются в царство мертвых. Сохранились сведения, что один из мимов посыпал лицо мукой и носил белый костюм, за что его и прозвали «Белый мим». Древние исполнители роли Рыжего имели характерной чертой накладную рыжую бородку, много позже бороду заменила шевелюра. Таким образом, у нас «путешествие в Аид», в котором Белый, по всей видимости, олицетворял покойника, а Рыжий (слуга, плут, позднее, возможно, Меркурий – проводник в царство мертвых) сопровождал своего господина, высмеивая по пути саму смерть. «Высмеивание смерти» – наиважнейший аспект всех карнавалов и сатурналий, пришедших из древности. Возможно, здесь тоже «мифология богини», о которой говорит А.Л.Антипенко. Избыток жизни и непрекращающаяся жизнь. Такое «высмеивание смерти» было широко распространено и во времена средневековья в Европе. В латиноамериканском карнавале до сих пор актуален этот элемент «высмеивания смерти» (достаточно вспомнить мексиканский фильм Эйзенштейна). И еще один любопытный момент: в драмах всегда оставлялись пустоты для Арлекина, обязательно должен был появиться шут и повеселить публику, не зависимо от того, что за действо разыгрывается на сцене. Жанр тут не важен, трагедия это или фарс – все равно. Такие «лакуны» для шутовства оставлял в своих произведениях и сам Шекспир. Очень любопытный факт. Даже в японском театре НО драматизм классических пьес разбавлялся шутовскими репризами, простонародным фарсом. Понятно, что это делалось для того, чтобы разрядить обстановку в зале, и не утомить зрителя бесконечными драматическими ламентациями. Но если отвлечься от внешних мотиваций, и заглянуть «вглубь драмы», убрав «четвертую стену» (т.е. стерев границы между залом и сценой), – мы увидим, что Арлекин – неуничтожим. Он не зависит от дискретности действа, происходящего на сцене, и условности зрительского присутствия. Арлекин, Трикстер, Нафс живет своей, какой-то особенной бессмертной жизнью, по обе стороны зала. Чуть было не написал «по обе стороны смерти». Да, действительно, Арлекин не боится смерти, и не случайно именно он провожает Белого клоуна в Аид: Арлекин лучше других знает дорогу в небытие, и менее остальных боится урочищ Ада, ведь Арлекин и есть – персонифицированное небытие и «зримое отсутствие». Высмеивая «круги Ада», Арлекин всего лишь демонстрирует нам свою самоиронию: он надсмехается не только над страхом Белого, надевшего маску покойника, но и над самим собой, как пластическим воплощением химер Ада. Арлекин – тот же удэгейский шаман, провожающий душу умершего в царство мертвых Буни. И как шаман, проходя инициацию, подвергается расчленению и терзанию плоти, так и Арлекину не страшны никакие деформации: разорванное тело его снова, как ртуть, сольется воедино, примет прежний облик. Лоскутная душа Арлекина, так или иначе, стянется по швам.

20. Чужеземец

Пусть это назовут графоманией, но я буду записывать все, что приходит мне в голову. Голова – это собор, под куполом которого умещаются тонкие миры. Бесконечное множество миров, иногда друг друга взамоисключающих. И каждый из этих миров можно посетить без визы, не прибегая к услугам турагенств и без таможенных пошлин. И в каждом можно заблудиться. Встретить гостеприимство, или наоборот – дремучую злобу аборигенов. Свифт удачно путешествовал по всем этим глубинным регионам, и даже составит весьма подробную карту. Но в каждом из существующих миров, я – чужеземец. Мне нет места внутри себя самого, что тут говорить о внешнем мире, перенаселенном дикими людьми. Мне любопытно путешествовать в себе самом. Гораздо любопытнее, чем шастать по поверхности Земли. Но есть такое предположение, что и внешний мир – это всего лишь отражение моего сознания. Его попросту нет вне моего мышления, вне моего наблюдения за ним. Только процесс мышления оживляет всю эту театральную сцену, заполняет ее персонажами с их желаниями и страстями. Без мысли нет реальности. Мне импонирует эта идея. Она вполне созвучна моему солипсизму. Видя то, как уродлив внешний мир, я могу делать выводы и о состоянии своей души. И могу попытаться что-то изменить внутри себя, чтобы увидеть изменения внешние. Прекрасно устроен этот маленький театрик нашего разума. В нем есть потенция к расширению, к превращению мелкой бытовой драмы во вселенских масштабов мистерию. Я слежу за тем, как с каждой новой мыслью разрастается моя Вселенная. В ней становится просторнее и чище. Легче становится дышать, и нет давящей затхлости тупика, в который нас загоняет быт. Теперь понятно, что социум – это только нарочито усложненная, агрессивная условность, благодаря и вопреки которой мы можем придти к полному духовному освобождению. Его не надо бояться, и его не надо воспринимать всерьез. Мы все на этой земле – чужеземцы.

21. Мирадж

Это случилось в дни Гурбан Байрама, – праздника Жертвоприношения в исламской традиции, идущего от библейского жертвоприношения Авраама (Ибрагима). Именно в эти дни произошло со мною одно из самых удивительных моих метафизических путешествий. Много раз я пытался описать эту историю, но всякий раз мне не хватало ни времени, ни сил, ни умения сделать это. Постараюсь сейчас вкратце рассказать, что же такое со мною произошло. Это было в Баку: год толи 1997-ой, толи 98-ой, это нужно проверить по моим записям. Я работал ночным сторожем в одной фирме: для тех глубинных процессов, которые со мною происходили в те годы, мне необходима была тишина, свободное время и какая-то социальная защищенность. Все это я имел, работая ночным сторожем в транспортной компании. Душа моя была увлечена напряженной внутренней работой, я много читал, наблюдал внутри себя множество всевозможных метафизических таинств и превращений: одним словом, я был чем-то вроде гусеницы, свернувшейся в коконе, и наблюдающей за своей таинственной метаморфозой в бабочку. Тогда я радикально изменил свой образ мыслей, в меня проник Ислам. Я избавился от множества вредных привычек, бросил курить, почти перестал пить, – сердце мое требовало тишины, и в тишине я открывал для себя удивительные глубины чувства и мысли: я жил так, словно я шел по тонкой пленке, которая вот-вот подо мною лопнет, и я провалюсь в какую-то бесконечную пустоту. Пространство вокруг меня было лишь некой ширмой, из-за которой в любое мгновение может появиться нечто совершенно иное, никак не относящееся к привычному миру: так в кукольном театре из-за ширмы в любое мгновение может выпрыгнуть пугающий Арлекин. Я чувствовал, как в области моего сердца изо дня в день накапливается некая энергия, меняющая меня изнутри: я чувствовал, что эта энергия живая, и она очень чутко реагирует на всякий мой помысел, на всякий мой поступок. Именно поэтому я и менял свою жизнь, я стал чувствовать глубочайшую ответственность за тот дух, что ютится возле самого моего сердца. Я жил сердечной энергией, сердце мое было неким мостом, связывающим меня с миром людей по одному берегу, и миром Иного, – по другому. Я ежедневно читал Коран в те дни, и дух Ислама выветривал из меня все дурное, проникая в самые затхлые углы моей души, – я обретал свободу, любовь. Пророк Мухаммед (мир ему) говорил: «Тот, кто читает Коран и не плачет, тот не понимает его», – этот коранический плачь чувствовался мною очень остро, я ощущал, что имею дело с Книгой живой, списанной с Книги небесной, с чистой энергией, единственно актуальной для моего сердца. Эта книга соткана из веяния ангельских крыльев: она поднимает человеческое сердце и уносит его от мира внешнего к миру духовных вершин. И в один из дней, придя на работу, проводив всех своих друзей, и заперев офис, – я опять остался один наедине со своей духовной скорбью, со своим плачем, возникающим во мне от разлуки с Аллахом. Господь, как магнит, звал мое сердце к Себе, – и я не мог (и не хотел) сопротивляться этому притяжению. На работе я спал на не очень удобном диванчике, находившемся в передней комнате офиса. Была глубокая осень, и было холодно, помещение едва отапливалось газовым камином, который то и дело гас. Я лег, укрывшись кожаной курткой, сложив под ней руки на груди. Я стал звать Всевышнего, направляя свое внимание в область солнечного сплетения, десятки раз, раз за разом повторяя слова призыва: «О, Аллах, прости меня, прости мою грешную душу…», – не знаю, была ли это молитва, но скорбь моя была подлинной, скорбь, казалось, была неизбывна, и сердце мое не лгало. Я ощущал, что пространство вокруг меня насыщается энергией моего скорбного зова, – и сквозь энергию моего сердца в реальный мир входит некое таинственное Присутствие, некая Сила не от мира сего. Я чувствовал, что я уже не один в этом запертом офисном помещении: есть еще Некто, находящийся рядом и следящий за мною. Нервы мои были напряжены до предела. Чувствительность обострилась настолько, что, казалось, я чувствовал в комнате все предметы кожей, хотя и находился на значительном от них расстоянии: это то состояние, когда с помощью мысли можно почувствовать на расстоянии любой предмет, и даже просто на время стать этим предметом. Это, похоже, некое шаманическое качество психического отождествления с внешними объектами, симпатическое с ними сближение. И вот от какого-то резкого звука за окном (и от самого психического напряжения), – я испуганно вздрогнул, и ощутил, как на меня обрушилась, навалилась некая Сила, схватила меня и понесла куда-то в бесконечные метафизические высоты. Все это время я удерживал в области солнечного сплетения энергию своей мысли, мысленного обращения к Аллаху: «О, Аллах, прости меня, прости мою грешную душу…», – и тут я понял, что сила моей мысли является неким «топливом», благодаря которому я и эта таинственная Сила движемся внутри психического пространства. Я ощущал Того, кто нес меня: Он обхватил меня, крепко сжал в своих объятиях и нес, подобно тому, как благородный орел вырывает из стада беспечного ягненка. Еще я успел понять, что качество его отношения ко мне также зависит от моего сознания, от энергии тех мыслей, которые внутри меня появляются: стоит только появиться дурной мысли, и я потеряю равновесие, и, вероятно, свалюсь в какую-нибудь очередную яму. Словно в подтверждение этой догадки, я допустил в себе некий греховный помысел: стоило мне только немного изменить вектор своей мысли в сторону чувственного, и я тут же увидел, как та Сила, что меня несла, стала быстро превращаться во что-то враждебное, грубое, темное. Тело мое, прямо на моих глазах, стало обрастать какой-то отяжеляющей животной коркой: моя человеческая природа, стремившаяся к божественной, начала мутировать во что-то животное. Но, к счастью, я не испугался этой жуткой метаморфозы, и быстро выровнял свое сознание: снова ввел его в режим молитвы, повторяя те же самые скорбные слова: «О, Аллах, прости мою душу грешную, спаси, сохрани и помилуй…», – и мы понеслись дальше сквозь звездные просторы, пролетая мимо восхитительных ярчайших созвездий. Внутри себя я отметил, что это не то тварное небо, к которому приучен человеческий глаз, но небо духовное, небо сакральное, небо, знакомое лишь мистикам. Это небо, дорогу к которому сложно отыскать: оно отличается от обычного, знакомого людям, неба так же, как копия отличается от оригинала. Духовное тело мое неслось в этом ясном просторе звезд, овеваемое ласковыми потоками ветра: я чувствовал нежность Того, кто меня похитил из мира людей, – и я знал, что этот Некто меня любит. По пути (когда добрый Дух нес меня сквозь великолепие звездного простора), – нам пришлось совершить несколько стоянок. В суфийской философии есть такое понятие, как «макам» (стоянка), – термин этот имеет несколько смыслов, и один из них означает определенный духовный рубеж, место, где суфий (т.е. любящий Аллаха) может отдохнуть, прежде чем вновь продолжит свое духовное странничество. На моем пути к Каабе было несколько стоянок, и все они (как я об этом впоследствии догадался), – повторяли уровни и положения мусульманской молитвы (намаза). Сейчас поясню, что я имею в виду. Дух вносил меня в некие великолепные дворцы, ослеплявшие роскошью и красотой (каждый из этих дворцов, один великолепнее другого, как я сейчас понимаю, это и были «макамы»), – их было несколько, и в каждом из них я воздавал хвалу Аллаху. В первом я делал это стоя (так начинается намаз), во втором чуть склонившись (второе положение в намазе), и в последнем я был уже распластан по полу (я смотрел на дивные узоры на полу на таком близком расстоянии, что их вязь расплывалась в моих глазах), – я не смел оторвать от пола глаза, так велико было мое благоговение перед Всевышним. Меня словно придавило какой-то мощнейшей энергией, я думаю, что я и не смог бы приподняться, даже если бы и захотел. Так и молящийся мусульманин (совершая намаз) повторяет определенные движения, повергая себя ниц, – ведь Ислам и означает «покорность» перед Всевышним. Вспоминая об этом переживании, я вижу образы, открывшиеся тогда моему сознанию: фактически, все это воспоминание и есть некий образ, – но уже чувственный, он соткан из множества захватывающих драматических картинок, но в основе его лежит чувство. Память, она рождается из чувства, и лишь затем облекается всевозможными образами, но, вспоминая что-либо, мы почти не обращаем внимания на чувства, – нас впечатляют больше всего именно всплывающие в нашем сознании пестрые картинки. Образы. Тут тоже – хитрости Нафса. Но вот, наконец, мы с Духом спускаемся к какому-то объекту, в котором я сразу же узнаю облик священной Каабы: массивные серые камни, спрятанные под черной завесой, стены Каабы, за которыми хранится черный небесный камень. Камень этот, по приданию, на заре времен был белым, и сквозь него был виден Рай (Джаннэт), – но со временем, от людских грехов, он почернел. Кааба, «Дом Бога», по легенде была построена самим Адамом после изгнания его из Рая. Всемирный потом разрушил Каабу, но Ибрахим (библейский Авраам) и Исмаил (его сын Исаак, первопредок арабов) храм восстановили. Напомню только, что мой мистический мирадж, мое метафизическое путешествие, происходило в период Гурбан Байрамы, т.е., в те дни, когда Ибрахим, испытуемый Аллахом, должен был принести в жертву своего сына Исмаила. Возможно, и само это жертвоприношение свершалось у подножья Каабы. Кааба издревле была святыней. Я прикасаюсь к стене Каабы, испытывая при этом невыразимое блаженство, но Дух, принесший меня в это священное место, сразу же хватает меня, – и мы быстро летим обратно. Я понял так, что мне нельзя долго находиться возле этих священных стен: время моего мираджа иссякало, – в мановение ока Дух вернул меня в то же самое помещение офиса, откуда до этого Он меня похитил. Я опять нашел себя лежащим, сложив руки на груди, на диване, – под кожаной курткой. Над собою я увидел, наконец, Того, благодаря Кому я совершил свой удивительный полет к Каабе: это был Дух, излучающий любовь (при одном воспоминании о Нем, мне хочется улыбнуться), – он висел над мной и на прощание махал мне рукой, похож Он был на Джинна из восточной сказки. Я Ему улыбнулся, и Джинн исчез. Тут я встал с дивана, и направился в ванную комнату: дело в том, что я чувствовал, что внутренности мои стеснены какой-то гадкой массой, и мне непременно нужно от нее избавиться. Повторяя молитву: «О, Аллах, прости мою душу грешную, спаси, сохрани и помилуй…», – я медленно шел к ванной, но некий Нафс двигался за мною следом, кружился вокруг меня, то и дело, оббегая со всех сторон. Трикстер всячески норовил отвлечь меня от повторения мною слов молитвы, просто хотел меня отвлечь. Но я все же дошел до ванной, склонился над раковиной, и тут меня вырвало чем-то черным, нечистым, какой-то мерзкой землистой гадостью, похожей на грязь. Меня рвало, мне было очень неприятно видеть, как из меня выплескивается грязь, – но на душе у меня становилось легко, свободно, светло, я чувствовал, что избавляюсь от чего-то пакостного, от чего-то, что отяжеляло мою душу все эти годы, омрачало ее. Я выблевал из себя почти всю дрянь, осталось лишь немного в глубине горла, и я принялся помогать себе руками, – я стал выковыривать эту черную глину у себя изо рта, давился от неприятных ощущений, но, засунув в рот пальцы, выковыривал и выковыривал изо рта тошнотворные комья, прочищая себе горло, рот. Но, увы, довести до конца эту работу я так и не смог, – ведь этот Нафс все это время так и норовил отвлечь меня, издавал какие-то бессмысленные реплики, как мог шумел, и даже принялся под конец дергать меня за руку. Это и вывело меня из равновесия: отвлекшись таки от процесса очищения своих внутренностей, я накинулся на этого жалкого Трикстера, рявкнул на него, и едва не накинулся с кулаками. Это была большая ошибка, потому что мой гнев – это именно то, что и нужно было Провокатору: с агрессивными эмоциями я и проснулся, – я лежал на диване, укрывшись кожаной курткой. Но на душе у меня стало как-то легче, свободнее, поскольку много грязи я из себя выдавить тогда все-таки успел. Впрочем, много дряни еще осталось, и есть над чем работать… —