Ильгар Сафат - Lucidity. Cны о режиссуре Страница 10

17. Зримое отсутствие

Однажды я записал в своем блокноте: время – это зримое отсутствие. Теперь мне понятно, что время – это категория субъективная: внутри каждого из нас течет свой собственный поток времени, индивидуальный, или лучше сказать – интимный. И это «интимное время», по сути своей, по своей структуре, и по своей скорости – не совпадает с потоком времени «внешнего». Во всяком случае, у меня это так. «Интимное время», это и есть наша Душа, а время «внешнее» – всего лишь одна из фикций и профанаций «внешнего мира». Время «внешнее» подавляет «интимное время», деформирует его. Так мир изменяет нашу Душу, уродует ее всевозможными мнимостями, пустыми иллюзиями. Ощутил я это очень остро, собственной кожей. «Дух времени» сродни нашему внутреннему Арлекину, это его, если можно так выразиться, Старший Брат. Арлекин в сговоре против человеческой Души, в сговоре против нашего «интимного времени». Ему вообще чуждо все интимное, ему ближе публичное, площадное. Так Арлекина сложно себе представить в темном закутке, внутри кельи, укрывающимся от мира. Нет, ему нужна публика, аудитория, ему нужны подмостки, ему нужен театр, ему нужен мир. Арлекин – это абсолютный Актер, и чтобы справиться с ним, – нужно развить в себе абсолютного Режиссера. Одним словом, нужно просто научиться жить в том интимном времени, что вложено в тебя Богом, беречь его, как берегут самое святое, как берегут свою Душу. Для этого и необходим тотальный режиссерский контроль (или – самоконтроль) над Арлекином, ведь Арлекин не ведет нас, а уводит. То, что я называю Арлекином, можно также назвать Трикстером, Нафсом (это «животная душа» в терминологии мусульманских мистиков, суфиев). Рерих, например, называл это – «жиром самости». Самость. Эго. Нафс. Очень важная задача – очищать свою мысль от этого «жира» (это и есть «духовная режиссура», «духовное делание», «практика», «работа» на языке средневековых алхимиков). Тогда у мысли появляется динамика и перспектива: ты не застреваешь на чем-то одном, пустом и ненужном, но двигаешься все дальше и дальше «внутри осознанности». Это движение «внутри осознанности» накапливает в человеке определенную энергию, которая, скопившись в достаточном количестве, меняет нас изнутри. Работа с этой энергией – это и есть «умное делание», это особое «дело», «труд» (в религиозном смысле этого слова). Прежде я не мог с этой энергией обращаться (не уверен, что и теперь могу): меня сносило «нечистой силой», нагнетавшейся в области солнечного сплетения, сметало, как сор, как пушинку. Отсюда и вся демонология ранних моих поэтических опытов. Управлять этим жутким силовым потоком можно лишь в том случае, если сознание твое не затронуто Нафсом, и мысль твоя чиста. Если этого нет, игривый Трикстер, твой персональный Арлекин, ввергнет тебя в какую-нибудь очередную помойную яму, не сомневайся. Прежде я сам в эти ямы охотно стремился, я сам выкормил своего Провокатора и Плута, и теперь мой Нафс, мой Арлекин, меня не понимает, когда я отрекаюсь от его гнусных проделок. Однако, я все же «работаю» над чистотой своих помыслов, и сознание мое, похоже, потихоньку начинает высветляться. Высветляются также и сны, это взаимосвязано. Кошмары отпустили, ландшафт сновидений стал более светлым и приветливым, и наконец-то над ним стало подниматься солнце человеческого разума. Но что произойдет с Нафсом, если я смогу окончательно высветлить свою мысль (если, конечно, такое в принципе возможно): во что превратится он, мой верткий Арлекин, мой духовный Провокатор, в конце моего метафизического пути?.. (И если на этом пути – конец?) Может быть, он (Нафс) это и есть мое высшее Я, находящееся теперь в зародышевом зачатке, в потенции?.. Ведь и в гусенице тоже очень сложно предугадать и предувидеть существование прекрасной бабочки. Не знаю, возможно, духовное перерождение связано с радикальной трансформацией Арлекина в человеке: вот только, во что трансформируется он, мой Арлекин, мне пока непонятно, – неужели в Ангела?..

18. Легкомыслие

Мне однажды приснилось, что во сне я общаюсь с французским литературоведом. Разговор наш проходил в Санкт-Петербурге, в открытом кафе, недалеко от Кузнечного переулка (рядом с домом, где в последние свои годы жил Достоевский, где он написал «Братьев Карамазовых», и в котором скончался; напротив от дома Достоевского я имел комнату в коммуналке), – было шумно, вокруг сновали люди, но это не мешало нашему разговору. Естественно, речь зашла о литературе. Я сказал своему визави, что очень люблю французскую литературу, и недавно прочитал Мишеля Лейриса, его «Возраст Мужчины». Француз несколько удивился, что я знаком с Лейрисом, этого писателя даже во Франции сейчас плохо знают. Мне Лейрис понравился, в чем-то он мне близок, наш духовный и метафизический опыт имеет некоторые точки соприкосновения. Француз иронично заметил, что у меня, как он выразился, «отвалилась борода»: я так понял его фразу, что сравнение мое с Лейрисом, классиком французской литературы, весьма наивно и самонадеянно. « – Да, да, – поспешил я оправдаться, – безусловно, Лейрис «классик французской литературы», и с этим никто не спорит, и я ни в коем случае не причисляю и себя к «классикам» (до такой глупости я еще не дошел)». Просто я имел в виду, что духовно люди могут в чем-то быть созвучны, резонировать, подобно магнитным волнам. Полного соответствия, конечно, быть не может, люди все разные, но в чем-то совпадать они могут. Душа человека устроена как батарейка по «плюсовой» и «минусовой» системе, и эти «плюсы» и «минусы» разных людей могут входить в контакт, и тогда мы просто «питаемся» от энергии других людей, пусть даже если они и «классики». « – Вы ведь тоже, – заметил я французу, – «подпитываетесь» от Тургенева, Достоевского, Толстого, – и это нормально». « – Душа человека сродна Душе Мировой, а та – универсальна. Помните, как у Тарковского – «Океан Солярис» – это единая субстанция, растекшаяся по всей Вселенной». На это замечание француз возразить мне ничего не мог, похоже, доводы мои его убедили. « – Вы же видели Тарковского?..», – переспросил я его. « – Да, конечно…», – ответил француз, и как-то задумчиво прибавил: « – Но ведь это же – «наркомания», – причем в слове «наркомания» ударение литературовед поставил на последнем слоге. « – Нет, – возразил я ему, – это… психотехника». На этом, собственно, разговор наш и закончился. Нужно сказать, что мне довольно часто снятся «великие» люди, наверное, общением с ними во сне я компенсирую нехватку такового общения наяву. Наяву все заняты собой, и «величию» человека проявиться трудно. А во сне всякая ложь болезненно видна, и поэтому остается только голое чувство и абсолютная искренность. Так однажды я «виделся» с Бродским (уже после его смерти). Произошло это на каких-то страшных руинах, было такое чувство, что мы встретились по ту сторону времени, где-то в апокалиптическом пространстве. Среди раскуроченных стен стояли детские качели (все, что осталось от детской площадки), и мы с Бродским медленно на качелях покачивались. Мы никуда не спешили, потому что в выморочном мире некуда спешить. Весили мы приблизительно одинаково. Я сидел на качелях с тяжелым сердцем, и молчал, серые развалины угнетали меня. Бродский посмотрел на меня, и сказал: « – А ты знаешь, что меня спасает от ужаса жизни?, – и, не ожидая моего ответа, прибавил: – Легкомыслие».

19. Лоскутная душа Арлекина

В «Античной Трагедии» Иннокентия Аннинского читаем: «Заметьте, что Дионис обманывает людей призраком своего унижения и страдания, что он увлекает их, играет с ними, дурачит их, то бросаясь от них в воду, то давая себя связать, и что при этом его страдание унижением только призрачное, а страдание его жертв уже настоящее». А вот, что пишет М.М.Бахтин в очерке о творчестве Вяч. Иванова: «…хаос всегда многолик. Хаос, дионисийское начало и есть основа искусства. Так, актерство – это стремление разбить себя на много самостоятельных ликов. Это отметил уже Аристотель. Он говорит, что человек стремится к ценности, а в драме, наоборот, разбивает себя и свое единство, стремится к многим личностям, к многим жизням». Интересна также и история клоунских «масок» – Белого и Рыжего. В прологе к комедии Аристофана «Лягушки» Дионис и его слуга Ксанфий («ксанфалиями» в Древней Греции называли рыжебородых людей) направляются в царство мертвых. Сохранились сведения, что один из мимов посыпал лицо мукой и носил белый костюм, за что его и прозвали «Белый мим». Древние исполнители роли Рыжего имели характерной чертой накладную рыжую бородку, много позже бороду заменила шевелюра. Таким образом, у нас «путешествие в Аид», в котором Белый, по всей видимости, олицетворял покойника, а Рыжий (слуга, плут, позднее, возможно, Меркурий – проводник в царство мертвых) сопровождал своего господина, высмеивая по пути саму смерть. «Высмеивание смерти» – наиважнейший аспект всех карнавалов и сатурналий, пришедших из древности. Возможно, здесь тоже «мифология богини», о которой говорит А.Л.Антипенко. Избыток жизни и непрекращающаяся жизнь. Такое «высмеивание смерти» было широко распространено и во времена средневековья в Европе. В латиноамериканском карнавале до сих пор актуален этот элемент «высмеивания смерти» (достаточно вспомнить мексиканский фильм Эйзенштейна). И еще один любопытный момент: в драмах всегда оставлялись пустоты для Арлекина, обязательно должен был появиться шут и повеселить публику, не зависимо от того, что за действо разыгрывается на сцене. Жанр тут не важен, трагедия это или фарс – все равно. Такие «лакуны» для шутовства оставлял в своих произведениях и сам Шекспир. Очень любопытный факт. Даже в японском театре НО драматизм классических пьес разбавлялся шутовскими репризами, простонародным фарсом. Понятно, что это делалось для того, чтобы разрядить обстановку в зале, и не утомить зрителя бесконечными драматическими ламентациями. Но если отвлечься от внешних мотиваций, и заглянуть «вглубь драмы», убрав «четвертую стену» (т.е. стерев границы между залом и сценой), – мы увидим, что Арлекин – неуничтожим. Он не зависит от дискретности действа, происходящего на сцене, и условности зрительского присутствия. Арлекин, Трикстер, Нафс живет своей, какой-то особенной бессмертной жизнью, по обе стороны зала. Чуть было не написал «по обе стороны смерти». Да, действительно, Арлекин не боится смерти, и не случайно именно он провожает Белого клоуна в Аид: Арлекин лучше других знает дорогу в небытие, и менее остальных боится урочищ Ада, ведь Арлекин и есть – персонифицированное небытие и «зримое отсутствие». Высмеивая «круги Ада», Арлекин всего лишь демонстрирует нам свою самоиронию: он надсмехается не только над страхом Белого, надевшего маску покойника, но и над самим собой, как пластическим воплощением химер Ада. Арлекин – тот же удэгейский шаман, провожающий душу умершего в царство мертвых Буни. И как шаман, проходя инициацию, подвергается расчленению и терзанию плоти, так и Арлекину не страшны никакие деформации: разорванное тело его снова, как ртуть, сольется воедино, примет прежний облик. Лоскутная душа Арлекина, так или иначе, стянется по швам.