Ильгар Сафат - Lucidity. Cны о режиссуре Страница 9

16. Чайная церемония Камы-сан

В Хабаровске я познакомился с двумя забавными японками: Кама-сан, президент какой-то компании, и ее юная переводчица Йоко-сан. Обе очень забавные, милейшие люди. Йоко подкупает своей молодостью и какой-то внутренней чистотой. Кама-сан просто очаровательная женщина лет пятидесяти, острая на язык, с пытливым хитрым взглядом, подвижным лицом и плутовскими повадками. Она с самого начала нашей встречи цинично разыграла меня, подсунув мне на блюдечке какие-то фальшивые (но чертовски натуралистично выполненные) японские рыбные блюда. Я поначалу отказался, но обе эти плутовки так мастерски исполнили свои роли, просто умоляя меня всем своим видом не обидеть их отказом и отведать эти блюда (что в согласии с их традициями просто необходимо), – что я купился на их розыгрыш и куснул какую-то пластиковую штуку. Тут, конечно же, последовал дикий хохот со всех сторон, – я сам смеялся громче всех. Причем Кама-сан еще показывала на меня пальцем, мол, попался, простофиля. Но этого ей показалось мало. Йоко выбежала из комнаты и через мгновение вернулась с пиццей на тарелочке, принося свои извинения за розыгрыш, и всем своим видом опять умоляя меня отпробовать теперь пиццу: да, мы Вас обманули, Ильгар-сан, но, пожалуйста, съешьте это, это настоящая пицца. Естественно, что второй раз я на эту удочку не попался. Кама-сан драматично схватилась за голову, как бы сожалея, что им не удалось надуть меня во второй раз. Мы долго разговаривали. Она рассказала о своей компании, о той благотворительной деятельности, которой они занимаются в России вот уже около десяти лет. Рассказала историю о японце, который попал в плен во время русско-японской войны, долго жил в России, но затем вернулся в Японию, разбогател, и завещал все свое состояние потратить на цели сближения Японии и России. Теперь его наследница-дочь занимается благотворительной деятельностью в России, и Кама-сан работает вместе с ней, они подруги. Затем Кама-сан рассказала о себе. Оказывается, она десять лет пробыла послушницей в каком-то буддийском монастыре, обрив голову, в знак отречения от мира, но после все-таки ушла из монастыря, вернулась к обычной жизни. Однако, и в мирской жизни она продолжает руководствоваться дзенской философией, и ее восприятие мира глубоко буддийское. Это очень чувствовалось: сразу как-то ощущалось, что рядом с тобой необычная женщина. Часа через два нашего общения Кама-сан ненадолго вышла из комнаты, и вернулась через некоторое время с чашкой, наполненной какой-то зеленой жидкостью. Я напрягся, полагая, что меня, видимо, ждет очередной дзенский прикол, но Кама-сан сказала мне, что это чашка настоящего японского чая, который используется в японской чайной церемонии со времен эпохи Эдо. Эта чашка знак ее почтительного отношения ко мне, уважения к этой минуте, и к тем силам, которые свели нас в эту минуту с разных концов земли. Мне кажется, я проникся тем чувством, которое она хотела выразить. Кама-сан рассказала, что этот чай, и вообще чайная церемония была очень почитаема самураями. Самураи собирались в доме хозяина перед уходом на войну, и хозяин устраивал для них чайную церемонию. Вход в комнату, специально предназначавшуюся для чайных церемоний, был устроен так, что всякий, входивший в нее, должен был склониться: это означало, что внутри этой комнаты все равны, здесь нет социальных отличий. Все, входившие в эту комнату, входили в нее без оружия. Хозяин сам разливал чай в чашки и предлагал их самураям. Все присутствующие на церемонии относились к этой минуте с особым почтением, поскольку это могла быть их последняя в этой жизни встреча. По окончании церемонии самураи шли сражаться за хозяина. И хозяин, провожая их у дверей, стоял, склонившись, почтительно опустив голову, до тех пор, пока последний воин не скрывался из виду. Эта минута, момент чайной церемонии, имеет определенное название (к сожалению, я забыл это японское слово, каюсь, что-то вроде Ич-Ики), выражающее собой и философское понятие, и буддийский принцип отношения к жизни. Кама-сан сказала, что она руководствуется в жизни именно этим принципом. Она нарисовала на бумаге иероглиф, означающий это понятие. Мать Камы-сан мастер по созданию икебаны и мастер чайной церемонии, и Кама-сан с трехлетнего возраста обучалась у нее этим искусствам. Чай был действительно необычного вкуса, от него что-то высветлилось у меня в голове. На чашке, которую мне поднесла Кама-сан, была нарисована вишня.

17. Зримое отсутствие

Однажды я записал в своем блокноте: время – это зримое отсутствие. Теперь мне понятно, что время – это категория субъективная: внутри каждого из нас течет свой собственный поток времени, индивидуальный, или лучше сказать – интимный. И это «интимное время», по сути своей, по своей структуре, и по своей скорости – не совпадает с потоком времени «внешнего». Во всяком случае, у меня это так. «Интимное время», это и есть наша Душа, а время «внешнее» – всего лишь одна из фикций и профанаций «внешнего мира». Время «внешнее» подавляет «интимное время», деформирует его. Так мир изменяет нашу Душу, уродует ее всевозможными мнимостями, пустыми иллюзиями. Ощутил я это очень остро, собственной кожей. «Дух времени» сродни нашему внутреннему Арлекину, это его, если можно так выразиться, Старший Брат. Арлекин в сговоре против человеческой Души, в сговоре против нашего «интимного времени». Ему вообще чуждо все интимное, ему ближе публичное, площадное. Так Арлекина сложно себе представить в темном закутке, внутри кельи, укрывающимся от мира. Нет, ему нужна публика, аудитория, ему нужны подмостки, ему нужен театр, ему нужен мир. Арлекин – это абсолютный Актер, и чтобы справиться с ним, – нужно развить в себе абсолютного Режиссера. Одним словом, нужно просто научиться жить в том интимном времени, что вложено в тебя Богом, беречь его, как берегут самое святое, как берегут свою Душу. Для этого и необходим тотальный режиссерский контроль (или – самоконтроль) над Арлекином, ведь Арлекин не ведет нас, а уводит. То, что я называю Арлекином, можно также назвать Трикстером, Нафсом (это «животная душа» в терминологии мусульманских мистиков, суфиев). Рерих, например, называл это – «жиром самости». Самость. Эго. Нафс. Очень важная задача – очищать свою мысль от этого «жира» (это и есть «духовная режиссура», «духовное делание», «практика», «работа» на языке средневековых алхимиков). Тогда у мысли появляется динамика и перспектива: ты не застреваешь на чем-то одном, пустом и ненужном, но двигаешься все дальше и дальше «внутри осознанности». Это движение «внутри осознанности» накапливает в человеке определенную энергию, которая, скопившись в достаточном количестве, меняет нас изнутри. Работа с этой энергией – это и есть «умное делание», это особое «дело», «труд» (в религиозном смысле этого слова). Прежде я не мог с этой энергией обращаться (не уверен, что и теперь могу): меня сносило «нечистой силой», нагнетавшейся в области солнечного сплетения, сметало, как сор, как пушинку. Отсюда и вся демонология ранних моих поэтических опытов. Управлять этим жутким силовым потоком можно лишь в том случае, если сознание твое не затронуто Нафсом, и мысль твоя чиста. Если этого нет, игривый Трикстер, твой персональный Арлекин, ввергнет тебя в какую-нибудь очередную помойную яму, не сомневайся. Прежде я сам в эти ямы охотно стремился, я сам выкормил своего Провокатора и Плута, и теперь мой Нафс, мой Арлекин, меня не понимает, когда я отрекаюсь от его гнусных проделок. Однако, я все же «работаю» над чистотой своих помыслов, и сознание мое, похоже, потихоньку начинает высветляться. Высветляются также и сны, это взаимосвязано. Кошмары отпустили, ландшафт сновидений стал более светлым и приветливым, и наконец-то над ним стало подниматься солнце человеческого разума. Но что произойдет с Нафсом, если я смогу окончательно высветлить свою мысль (если, конечно, такое в принципе возможно): во что превратится он, мой верткий Арлекин, мой духовный Провокатор, в конце моего метафизического пути?.. (И если на этом пути – конец?) Может быть, он (Нафс) это и есть мое высшее Я, находящееся теперь в зародышевом зачатке, в потенции?.. Ведь и в гусенице тоже очень сложно предугадать и предувидеть существование прекрасной бабочки. Не знаю, возможно, духовное перерождение связано с радикальной трансформацией Арлекина в человеке: вот только, во что трансформируется он, мой Арлекин, мне пока непонятно, – неужели в Ангела?..

18. Легкомыслие

Мне однажды приснилось, что во сне я общаюсь с французским литературоведом. Разговор наш проходил в Санкт-Петербурге, в открытом кафе, недалеко от Кузнечного переулка (рядом с домом, где в последние свои годы жил Достоевский, где он написал «Братьев Карамазовых», и в котором скончался; напротив от дома Достоевского я имел комнату в коммуналке), – было шумно, вокруг сновали люди, но это не мешало нашему разговору. Естественно, речь зашла о литературе. Я сказал своему визави, что очень люблю французскую литературу, и недавно прочитал Мишеля Лейриса, его «Возраст Мужчины». Француз несколько удивился, что я знаком с Лейрисом, этого писателя даже во Франции сейчас плохо знают. Мне Лейрис понравился, в чем-то он мне близок, наш духовный и метафизический опыт имеет некоторые точки соприкосновения. Француз иронично заметил, что у меня, как он выразился, «отвалилась борода»: я так понял его фразу, что сравнение мое с Лейрисом, классиком французской литературы, весьма наивно и самонадеянно. « – Да, да, – поспешил я оправдаться, – безусловно, Лейрис «классик французской литературы», и с этим никто не спорит, и я ни в коем случае не причисляю и себя к «классикам» (до такой глупости я еще не дошел)». Просто я имел в виду, что духовно люди могут в чем-то быть созвучны, резонировать, подобно магнитным волнам. Полного соответствия, конечно, быть не может, люди все разные, но в чем-то совпадать они могут. Душа человека устроена как батарейка по «плюсовой» и «минусовой» системе, и эти «плюсы» и «минусы» разных людей могут входить в контакт, и тогда мы просто «питаемся» от энергии других людей, пусть даже если они и «классики». « – Вы ведь тоже, – заметил я французу, – «подпитываетесь» от Тургенева, Достоевского, Толстого, – и это нормально». « – Душа человека сродна Душе Мировой, а та – универсальна. Помните, как у Тарковского – «Океан Солярис» – это единая субстанция, растекшаяся по всей Вселенной». На это замечание француз возразить мне ничего не мог, похоже, доводы мои его убедили. « – Вы же видели Тарковского?..», – переспросил я его. « – Да, конечно…», – ответил француз, и как-то задумчиво прибавил: « – Но ведь это же – «наркомания», – причем в слове «наркомания» ударение литературовед поставил на последнем слоге. « – Нет, – возразил я ему, – это… психотехника». На этом, собственно, разговор наш и закончился. Нужно сказать, что мне довольно часто снятся «великие» люди, наверное, общением с ними во сне я компенсирую нехватку такового общения наяву. Наяву все заняты собой, и «величию» человека проявиться трудно. А во сне всякая ложь болезненно видна, и поэтому остается только голое чувство и абсолютная искренность. Так однажды я «виделся» с Бродским (уже после его смерти). Произошло это на каких-то страшных руинах, было такое чувство, что мы встретились по ту сторону времени, где-то в апокалиптическом пространстве. Среди раскуроченных стен стояли детские качели (все, что осталось от детской площадки), и мы с Бродским медленно на качелях покачивались. Мы никуда не спешили, потому что в выморочном мире некуда спешить. Весили мы приблизительно одинаково. Я сидел на качелях с тяжелым сердцем, и молчал, серые развалины угнетали меня. Бродский посмотрел на меня, и сказал: « – А ты знаешь, что меня спасает от ужаса жизни?, – и, не ожидая моего ответа, прибавил: – Легкомыслие».