Эдвард Радзинский - Мой лучший друг товарищ Сталин Страница 11

И вдруг «Молотошвили»… закричал на Ежова!

Он кричал тонким голоском, что Ежов давно перестал учиться… Что писателей распустили. И страну — тоже! Наркомат внутренних дел — опора партии, карающий меч — буквально засорен агентами иностранных разведок.

Ежов сначала не понял, что происходит. Он прочувствованно поблагодарил Молотова, сказал, что и сам это осознает и сегодня же возьмется за Лубянку. Безумный карлик решил, будто объявляют новую волну террора.

— Как же вы будете чистить, — продолжал кричать Молотов, — если вы сами их туда привели? Только благодаря вам, вашей мягкотелости они там свили гнездо!

Ежов в изумлении уставился на Молотова, еще вчера славившего «железного наркома».

Тогда вступил Берия. Спокойным голосом с мягким акцентом принялся обвинять Ежова, но совершенно в обратном:

— Товарищ Ежов, ты осудил тысячи по добытым… точнее, добитым ложным показаниям. На тебе кровь сотен тысяч невинных людей. Ты истреблял лучшие кадры партии. Вон сидит наш друг, старый партиец товарищ Фудзи с выбитыми благодаря тебе зубами…

Ежов смотрел сумасшедшими глазами, ничего не понимая. Потом умоляюще-вопросительно поглядел на Кобу. Но тот молчал, невозмутимо курил трубку. Мой друг Коба не проронил ни звука.

Только когда Берия и Молотов наконец замолчали, он сказал мягко:

— Вот видишь, Николай, на прежних заслугах далеко не уедешь… не доверяют тебе члены Политбюро. Что тебе посоветовать в такой ситуации? Садись, дорогой, и пиши заявление в Политбюро: «Прошу освободить меня от обязанностей руководителя чекистов. В связи с постоянным нездоровьем руководить двумя наркоматами более не могу…» Других мнений нет, товарищи? Ну вот и хорошо… Пиши, дорогой, пиши.

Ежов начал писать, но от волнения у него не слушались руки.

— Помоги товарищу, ты ведь заместитель, — велел Коба Берии.

Берия написал заявление от имени Ежова. Тот… плакал.

Потеряв пост наркома, Ежов оставался секретарем ЦК и председателем страшной Комиссии партийного контроля.

Вначале он так же сидел на Лубянке, даже пытался по-прежнему вызывать сотрудников к себе в кабинет. Но сотрудников оставалось все меньше и меньше. Эти молодые люди, набранные в органы Ежовым, тоскливо слонялись по коридорам с обреченными, несчастными лицами. Их арестовывали каждый день. Прямо из кабинетов отправляли в нашу внутреннюю тюрьму. Новые люди Берии обслуживали их точно так же, как недавно делали это они со своими жертвами — пытки, мордобои, расстрелы…

Впрочем, многие, хорошо зная, что их ждет, спешили уйти сами. В великолепном, недавно отстроенном доме НКВД, где проживало высшее руководство, стало модным выбрасываться из окон! Мой вчерашний следователь выпрыгнул в окно одним из первых.

Откат террора происходил также через кровь…

Видел я в эти дни в коридоре самого Ежова. Быстро, как-то крадучись, пробежал он в свой кабинет. Вчерашний владыка судеб стал совсем крохотным.

В кабинете он просиживал теперь целыми днями, один у молчащего телефона. Живой, но уже мертвый.

Наконец Лаврентий попросил его освободить помещение. Ежов переехал в свой кабинет в наркомате водного транспорта. Там он продолжал сидеть в полном одиночестве. И ждать.

В январе я был у Кобы на даче. Коба читал какое-то письмо.

— Ах, мерзавец, что наделал!.. Вот, товарищ Литвинов описывает итоги. Оказывается, в девяти странах — США, Японии, Польше, Румынии, Испании, Литве, Дании, Венгрии, Болгарии — у нас отсутствуют полномочные представители. Всех расстрелял мерзавец Ежов! Из восьми отделов семь возглавляют временно исполняющие обязанности, — сокрушался Коба, — из высших должностных лиц наркомата семьдесят процентов арестовано! А сколько расстреляно?! И вы все молчали… Спрашивается: где раньше был сам товарищ Литвинов, почему не защищал свои кадры, своих друзей?! — Желтые бешеные глаза уставились на меня.

Но я выдержал! В моих глазах был тот же возмущенный вопрос!

Так мы привычно ломали комедию друг перед другом.

Но ничего не изменилось. Все это время как ни в чем не бывало продолжались приговоры и расстрелы верхушки партии и интеллигенции.

Расстреляны: первый заместитель наркома обороны маршал Егоров, член Политбюро генеральный секретарь компартии Украины Косиор, кандидат в члены Политбюро Постышев, начальник ГУЛАГа Берман, писатель Бабель, режиссер Мейерхольд, погиб в лагере поэт Мандельштам…

К уничтожению верхушки партии добавилось уничтожение верхушки ежовской Лубянки.

Сначала с улиц исчезли бесчисленные плакаты с портретами «батыра» Ежова. В те годы постоянных падений небожителей никому не нужно было объяснять, что это значит. У нас на Лубянке вместо них виднелись темные четырехугольники невыгоревшей краски. И это был тоже красноречивый портрет моей эпохи. Вскоре эти темные четырехугольники завесили портретами лысого человека в пенсне — моего знакомца Лаврентия… Что ж, я уже видел, как Ягоду заменил Ежов. Ныне со стен на нас смотрел Берия…

Я на месте Берии поежился бы, глядя на свои изображения и вспоминая участь прежних героев. Но в те годы постоянного ужаса привыкли к ужасам. Впрочем, нас, тех, кто был свидетелем всех смен портретов на Лубянке, остались жалкие единицы, почти всех расстрелял заботливый Коба… Точнее, они расстреливали друг друга. Коба давно перевел Лубянку на самообслуживание. Сперва люди Ежова расстреляли чекистов Ягоды, творцов нашей горькой Революции. Сейчас люди Берии расстреливали людей Ежова… «От тюрьмы и от сумы не зарекайся». Коба сделал эту пословицу заголовком нашей жизни. Я почти никого уже не узнавал в наших коридорах — не стало знакомцев (разве что кроме молодого, высокого красавца Судоплатова). Хорошо прополол Коба.

НКВД уничтожил старую ленинскую партию, теперь новая партия уничтожала НКВД.

Феникс из пепла

Как я уже писал, в марте 1939 года Коба собрал XVIII съезд. На нем подвел итоги. Точнее, это был смотр новой, созданной им партии.

Я не знаю, присутствовал ли Ежов на съезде. Формально должен был присутствовать, но, думаю, ему рекомендовали этого не делать.

Во время выборов в ЦК в списке кандидатов он был. Полагаю, для того, чтобы Коба мог выступить против.

— Пьяниц в ЦК не выбирают, — лаконично сказал Коба, подтвердив слух: он ничего не знал о репрессиях, все сделал Ежов.

Теперь многотысячные (скорее — миллионные!) армии наших стукачей повторяли этот слух, и он стал всенародным.

Я был не участником съезда, а «гостем» — смотрел на происходящее с балкона.