Татьяна Алексеева - Ахматова и Гумилев. С любимыми не расставайтесь… Страница 11

— Да какая разница, кто там был прав, а кто — виноват? Так ли важно, кто начал стрелять первым?! Это уже не важно, важно то, что теперь у нас на улицах одни русские люди начали стрелять в других русских людей! — доказывал Иннокентий Федорович, и его голос звучал как-то по-особенному серьезно. — Вы понимаете, что будет дальше? Понимаете, что такое теперь будет повторяться?!

Его друзья и родственники не спорили. У них такого желания и не было — все с ужасом вспоминали новость о кровавом побоище в Петербурге и о том, кто виноват в случившемся, готовы были думать в последнюю очередь. Не так часто на вечерах у Кривичей заходила беседа о политике! Ане тоже хотелось высказаться, поддержать хозяина дома и признаться, что трагедия, случившаяся в столице, напугала и возмутила ее, но девушка стеснялась вмешиваться во «взрослый» разговор. Оставалось только слушать Анненского и Кривича, незаметно кивая после каждого их утверждения и страстно желая, чтобы их спор и вообще весь этот вечер не заканчивались как можно дольше.

В конце концов отец и сын немного выпустили пар, беседа перешла на более мирные темы, и к ней подключились сначала Инна с мужем, а потом и осмелевшие гимназисты. Говорили о последних номерах литературных жур-налов и опубликованных в них произведениях, хвалили и критиковали работы новых, пока еще малоизвестных авторов. А еще чуть позже, когда чай был выпит, и Наталья заботливо предложила всем «еще по чашечке», в полумраке гостиной зазвучали наконец стихи. И снова все, кроме Иннокентия Федоровича и его сына, притихли и затаили дыхание — теперь уже из-за того, что боялись нарушить воцарившуюся за столом романтическую атмосферу. Молчала, забыв обо всем, и Аня.

К счастью, забыть о том, что ей необходимо быть дома до полуночи, девушке не дала старшая сестра. В полдвенадцатого она незаметно толкнула Аню в бок и взглядом указала на тикающие возле стены часы. Анна так же молча кивнула и осторожно, стараясь не шуметь, стала отодвигать свой стул от стола.

Инна с мужем довели девушку до самого дома, но заходить, как всегда, не стали.

— Кривичи обидятся, если мы сильно задержимся, — развела руками Инна, и Аня понимающе кивнула. Будь ее воля, она бегом помчалась бы обратно, к оставшимся в гостиной Валентину и Наталье, к дрожащим свечам и звучащим в тишине стихам. Но ее ждали дома родители…

Она прошла по темному коридору к двери, ведущей в спальню матери, и уже собралась постучать, чтобы сообщить о своем возвращении в условленное время, как внезапно из комнаты послышались громкие раздраженные голоса, и девушка испуганно опустила руку. За дверью ссорились родители. Это было далеко не в первый раз, и Аня хорошо знала, что вмешиваться в их перебранку нельзя — это рассердит их еще больше, к тому же они обозлятся еще и на нее. Ждать под дверью, когда отец с матерью закончат выяснять отношения, тоже не стоило: они вполне могли спорить ночь напролет. Вздохнув, девушка осторожно отступила назад, стараясь, чтобы мать с отцом не услышали ее шагов. Пол под ее ногами заскрипел, но супруги Горенко были слишком поглощены ссорой, чтобы обратить на это внимание.

— Если мы такие ничтожные, если мы так недостойны тебя — то оставь нас, иди куда хочешь! — донесся до Ани плачущий голос матери. — Я тебя не держу! И дети уже выросли! Нам ничего от тебя не нужно, зачем ты нас мучаешь?!

Что ответил отец, Анна не разобрала — его голос звучал глухо, но по интонации нетрудно было понять, что он тоже на взводе и не старается избежать грубостей. Девушка попятилась назад, дошла до своей комнаты и неслышно повернула дверную ручку.

Оказавшись у себя в спальне, она села на кровать и закрыла лицо руками. Для нее уже давно не было секретом, что отношения родителей окончательно испортились, что отец с трудом терпит мать и что ему хотелось бы порвать с семьей и жить отдельно. И все равно слышать их взаимные обвинения и ждать окончательного разрыва было невыносимо. Ане больше всего на свете хотелось надеяться, что случится чудо, и родители снова начнут понимать друг друга. Пусть не любить, но хотя бы понимать…

За стеной послышались возмущенный возглас матери и громкий стук двери. Аня обняла подушку, придвинулась с ней к стене и закрыла глаза. В ушах у нее зазвучали услышанные сегодня стихи Анненского, и вскоре они заглушили все раздававшиеся в соседней комнате крики. А потом чужие стихи сменились строчками ее собственного стихотворения — одного из последних, которое она очень хотела, но все-таки постеснялась прочитать Анненскому и Кривичам. Так же, как стеснялась прочесть им и другие свои творения.

Глава V

Франция, Париж, 1907 г.

На руке его много блестящих колец —

Покоренных им девичьих нежных

сердец.

Николай неторопливо и осторожно шагал по скользкой мостовой и думал о том, что название улицы, на которой он снимал комнату, совсем не соответствует ее внешнему виду. В переводе на русский язык она называлась улицей Веселья, но выглядела всегда очень мрачной и скучной. Особенно зимой, когда серые стены домов еще сильнее темнели от дождей или редко выпадающего мокрого снега, а солнце не освещало их, скрытое плотными тучами. В такие дни даже витрины магазинов, обычно ярко украшенные, а вечером еще и освещенные разноцветными огнями, казались блеклыми и словно бы покрытыми тонким слоем пыли. А вся улица в целом напоминала молодому человеку улицы Санкт-Петербурга, такие же сырые и бесцветные почти в любое время года. «Стоило ли ради этого уезжать из России?» — вздыхал Гумилев в такие минуты и стремился поскорее дойти до своего дома. Там, в крошечной комнате с низким потолком, было тепло и уютно. Особенно если задернуть шторы, зажечь лампу и постараться не думать о холоде и сырости за окном.

Но ускорить шаг означало почти обязательно поскользнуться, упасть на мокрую мостовую и потом долго сушить мгновенно впитавшую в себя влагу шинель. А на следующий день дрожать на ветру, потому что она все равно не высохла бы до конца… Нет уж, лучше идти помедленнее и внимательно смотреть под ноги! Тем более что глазеть по сторонам все равно совершенно не интересно, эту улицу он видел уже сотни раз и помнил каждый расположенный на ней дом, каждую витрину и дверь. Да к тому же торчащая над домами верхушка стальной башни Эйфеля так портит этот и без того не особо красивый городской пейзаж!

Вспомнив о башне, Гумилев машинально поднял голову, и его взгляд тут же наткнулся на ее уходящее в небо острие. Кусок железа среди старинных каменных домов — что может быть более нелепым? И когда уже этот кошмар разберут на части? Городские власти давно это обещают, почти восемнадцать лет, но до дела так и не доходит, и сколько еще башня будет раздражать местных жителей и тех, кто приехал в Париж полюбоваться его красотой, неизвестно. Может, еще столько же лет, может, больше…