Георгий Чулков - Жизнь Пушкина Страница 118

Что касается нашего исторического ничтожества, продолжает свою апологию Пушкин, то он решительно не согласен с мнением Чаадаева. Поэт красноречиво напоминает о живописных и выразительных страницах древней русской истории. Но вот она вступает на новый путь: «Разве один Петр Великий не есть уже целая всемирная история? А Екатерина II, придвинувшая Россию к границам Европы? А Александр, который привел вас в Париж?..» Пушкин даже в современности находит что-то величественное, что должно поразить будущего историка.

Это последнее слово в защиту русской истории, последнее выражение той консервативной философии, которая сложилась у Пушкина к тридцатым годам. Но эта последняя попытка оправдать историческую «необходимость» опровергалась «упрямыми фактами». И сам Пушкин в конце этого же письма делает немаловажные признания: «После стольких возражений я должен вам сказать, что многое в вашем послании сущая правда. Надо сознаться, что наша общественная жизнь весьма печальна. Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, к справедливости и правде, это циничное презрение к мысли и достоинству человека действительно ужасно…»

«Как писатель, я раздражен», — признается Пушкин. Он оскорблен и как человек частный. Все складывается так, чтобы убедить поэта в его неверном понимании и в пристрастной оценке русской истории, и, однако, он не хочет иного отечества и другой судьбы. Он даже клянется в этом Чаадаеву, которого он когда-то любил и который лет пятнадцать назад был для него авторитетом.

Но, несмотря на эту клятву, что-то горькое и мучительное было у него на сердце после чтения мрачной статьи Чаадаева. А что, если он, Пушкин, ошибается? А что, если в самом деле, ревниво защищая преимущества нашей национальной культуры, мы оказываем отечеству медвежью услугу. Защищать эту национальную культуру необходимо, конечно, когда на нее клевещут и ее презирают такие люди, как Марья Дмитриевна Нессельроде и ее союзники, но в обличении Чаадаева есть что-то иное. Его папизм, конечно, смешное заблуждение, но дело не в папизме, а в какой-то универсальной идее, о которой, пожалуй, следует поразмыслить ему, Пушкину. Он как поэт сознавал себя выразителем русской национальной культуры, но разве для ее торжества не следует подчинить ее целям всемирным? В сущности, он своим художественным подвигом давно уже служит этим мировым целям. Он вспомнил, как осенью 1830 года там, в глухой болдинской деревне, он с гордостью ставил даты под законченными своими трагедиями. Разве в этих трагедиях или в своем «Пророке», да и во многих иных своих шедеврах не перекликается он с мировыми гениями? Не подчинил ли он сам на деле свои национальные пристрастия универсальным целям?

Дети Пушкина — Мария, Александр, Григорий, Наталья. Лист из альбома Н. Н. Пушкиной

Мария Александровна Пушкина, в замужестве Гартунг (старшая дочь Пушкина). И. К. Макаров. Первая половина 1830-х годов

Александр Александрович Пушкин (старший сын Пушкина). Томас Райт. 1844

Григорий Александрович Пушкин (младший сын Пушкина). Томас Райт. 1844

Наталья Александровна Дубельт, урожденная Пушкина (младшая дочь Пушкина). И. К. Макаров. Конец 1830-х годов

Глава четырнадцатая. ПОЕДИНОК И СМЕРТЬ

I

Пушкин написал свое последнее письмо Чаадаеву 19 октября 1836 года — в день двадцатипятилетия лицея. В этот день собрались товарищи первого выпуска в квартире М. Л. Яковлева. Сохранился протокол этого собрания. Первые строки протокола написаны рукою Пушкина. После обеда читали письма Кюхельбекера. Потом Яковлев, лицейский староста, показывал друзьям хранившийся у него архив; потом пели лицейские песни; потом Пушкин читал свои стихи:

Была пора: наш праздник молодой

Сиял, шумел и розами венчался…

Пушкин не мог дочитать свои стихи. Его душили слезы. Он положил бумагу на стол и отошел в угол комнаты, сел на диван и умолк. Это была последняя лицейская годовщина, в которой принимал участие Пушкин. Жить ему оставалось три месяца и десять дней.

В этом году Пушкин написал двенадцать стихотворений. Они значительны и важны. Поэт, как будто предчувствуя грозящую ему опасность, размышляет о смысле жизни и готовится к смерти. Таковы стихи «Когда за городом, задумчив, я брожу…», «Отцы пустынники и жены непорочны…» и, вероятно, в этом же году написанное стихотворение «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…»[1161]. Тогда же написан «Памятник». Поэт прозорлив. Он видит свою судьбу. Он знает, что славен будет он, «доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит».

Поэт видит смысл своего труда в борьбе с жестоким веком:

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу…

Однако и заключительная строфа «Памятника», и стихотворение «Из Пиндемонти» («Не дорого ценю я громкие права…») свидетельствуют о том, что поэт мрачно смотрит на свою участь. Он разочарован в монархе, с которым он мечтал заключить некий договор. Рабство «по манию царя»[1162] не пало. Но поэт сомневается также и в прелестях политической «свободы», которой гордятся западные государства:

Всё это, видите ль, слова, слова, слова[1163],

Иные, лучшие, мне дороги права;

Иная, лучшая, потребна мне свобода:

Зависеть от царя, зависеть от народа —

Не все ли нам равно? Бог с ними.

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

Вот счастье! вот права…

Великодержавная государственность, которую Пушкин еще недавно защищал, также внушает ему чувства недоверия и вражды. Левиафан страшен во всех его личинах. Жандармы, поставленные для порядка около картины Брюллова «Распятие»[1164], дают ему повод к написанию иронической и гневной пьесы «Мирская власть»[1165]:

К чему, скажите мне, хранительная стража?

Или распятие казенная поклажа,

И вы боитеся воров или мышей?

Иль мните важности придать царю царей?

Иль покровительством спасаете могучим