Державин - Олег Николаевич Михайлов Страница 118

были чрезвычайно злободневны — как некрасовские в XIX столетии или стихи Маяковского в двадцатом. Но для последующих поколений смысл произведений Державина все более затуманивался. Мы уже видели это хотя бы на примере знаменитой «Фелицы»: ее историческая злободневность, выявлявшая слабости вельмож — Потемкина, Вяземского, Панина, Орловых, без комментария сегодня не дойдет до читателя. К тому же поэт иногда прямо прибегал к зашифрованным стихам, сам как-то объяснив причину этому: «Будучи поэт по вдохновению, я должен был говорить правду; политик или царедворец по служению моему при дворе, я принужден был закрывать истину иносказанием и намеками, из чего само по себе вышло, что в некоторых моих произведениях и поныне многие, что читают, того не понимают совершенно…»

По совету преосвященного Евгения Болховитинова Державин в 1805 году составил примечания к своим стихам, отослав их ему, где они и находились. Именуя их «драгоценным сокровищем для русской литературы», тот, однако, считал, что «теперь еще и на свет показывать их нельзя, ибо много живых витязей его намеков». Откровеннее высказался Д. И. Хвостов, назвав их кладовой, в которой собраны «все всевозможные хулы на царей, вельмож и современников». Летом 1809 года в Званке Державин снова продиктовал племяннице Елизавете Львовой объяснения к своим сочинениям, более краткие и «благоразумные»; их широко использовал Я. К. Грот при создании монументального академического Собрания сочинений Державина, но публикатор «еще сократил и пригладил их». Только в наши дни Е. Н. Кононенко подготовила для печати и прокомментировала эти державинские «объяснения», хранившиеся у Евгения Болховитинова.

Неправдоподобное богатство Державианы, наличие огромного количества документов, писем, мемуарных свидетельств, а также знаменитых державинских «Записок», пространной биографии поэта, принадлежащей перу Я. К. Грота, и его же подробнейших примечаний к ней и упрощают и усложняют задачу при написании научно-художественной биографии великого стихотворца. В многочисленных наслоениях лик истины покрывается литературным гримом, искажается от попыток смягчить резкие жизненные конфликты, оправдать все, даже ошибочные, поступки («Записки Державина») или «пригладить» беспокойный, бунтарски-упрямый характер поэта, не страшившегося идти противу самих царей (такая тенденция наблюдается у Грота). Отсюда миф о Державине как махровом реакционере и поклоннике Екатерины II, Павла и Александра I. Недаром даже такому проницательному, но невольно ограниченному в пользовании источниками читателю, как Н. А. Добролюбов, Державин безоговорочно виделся «восторженным певцом» Екатерины II[21].

Между тем Державин привлекает как раз «негладкостью» своей натуры и, если угодно, неблагополучием судьбы при всех почти непрерывных успехах своего восхождения к месту близ трона. Какое совмещение контрастов в одном человеке! В молодости — бедняк, солдат, картежник, гвардейский офицер, сам вызвавшийся участвовать в подавлении восстания Пугачева; в зрелые годы — крупный чиновник, перессорившийся чуть не со всеми царедворцами, вельможа и гроза вельмож, статс-секретарь Екатерины II, раздражавший ее своей неумытой правдой, сенатор, генерал-прокурор и министр юстиции, вызвавший откровенное недовольство у Александра I. И самое главное: слабый и жалкий кропатель стишков, выросший в великого поэта.

Важно показать Державина-человека, истого сына своего XVIII столетия, со всеми присущими ему достоинствами и сословными, дворянскими предрассудками. Жанр научно-художественной биографии, кажется, единственно и позволяет это сделать.

Зародившийся на границе многих смежных наук, он принадлежит все-таки к литературе художественной, хотя и имеет от нее принципиальное отличие, ибо реставрирует прошлое с помощью документа, точнее сказать, д_о_к_у_м_е_н_т_а_л_ь_н_о_г_о о_б_р_а_з_а.

О значении документа в современной литературе очень точно сказал П. Палиевский: «Документальный образ пробует… дать выход таланту самой жизни. Кажется, он встречает затруднение лишь в том, что не хватает средств закреплять и отпечатывать во всей гибкости реальность; нечем заполнять провалы. Но в целом она из схваченных фрагментов уже угадывается»[22].

Сейчас, когда литературная техника развилась и изощрилась до самых, кажется, крайних пределов, писатели уже зачастую не могут преодолеть барьер мастерства, застывают на овладении им. Уже бунинские «дождики», описания природы и восхищали своей виртуозностью Льва Толстого и раздражали его. Соперничать со старыми мастерами в изображении неба, моря, грозы, очевидно, можно лишь двигаясь в направлении еще большей изощренности, то есть по пути, уже опасному. Еще больше опасностей (по самой своей природе) таит в себе художественный вымысел — основа литературы. На это указывал уже Достоевский, ставя факт выше любой, самой могучей фантазии и находя в нем «глубину, какой нет у Шекспира»; один из его героев в «Братьях Карамазовых» отвергает Гоголя со словами: «про неправду написано». Еще дальше пошел Л. Толстой, в последние годы своей жизни прямо заявивший, что стыдно выдумывать какого-то Ивана Ивановича, которого и на свете не было. Тем самым мысль переносилась уже в плоскость нравственную: имеет ли писатель право занимать длительное время внимание читателя изображением биографии никогда не бывшего, вымышленного лица?

В «Страшной мести» Гоголя, когда в пещеру к старцу приходит великий грешник, в книге, которую читает старец, кровью наливаются буквы. Только в этом случае, когда буквы в художественных писаниях набухают, наливаются живой кровью, а не типографской краской, художник обретает право творца и создает силой своего таланта особенный, не повторяющий действительность, а продолжающий ее мир.

Художественно-документальная литература никак не сводится к монтажу документов. Писатель, работающий в этой области, не может обойтись без тех же самых качеств, какие присущи создателю романа или драмы. Но специфика жанра проявляется здесь, ограничивая и направляя фантазию, вымысел по своему строгому руслу.

Чисто художественное произведение, скажем роман, имеет свои, жесткие законы; жизнь с ними не считается. Биографию (биографию, исторически достоверную) уже невозможно построить, как роман, потому что, к примеру, самые необходимые для непрерывности сюжета спутники главного героя (скажем, в случае с Державиным его родственники-картежники Блудов и Максимов, сообщник в попытке поймать Пугачева экономический крестьянин Серебряков, приятель его юности Гасвицкий и т. д.) вдруг исчезают, давая о себе знать лишь изредка, или вовсе уходят из жизни (как пролаза Серебряков, убитый пугачевцами). Можно, конечно, искусственно изменить линию их жизни или придумать постоянного спутника главному герою (так поступил Л. Борисов в своем биографическом романе о Жюле Верне), но тогда утратится самое главное — внутренняя достоверность.

Итак, автору жизнеописания остается (и то очень осторожно) углублять «линии жизни» сопутствующих герою лиц, заполняя пробелы и лишь иногда додумывая сцены (такова, к примеру, маленькая главка «Разговоры», необходимая для того, чтобы показать отношение Державина к светской черни). В главном же все лица, действующие в жизнеописании, реальны, взяты из державинских «Записок», писем, биографического исследования Грота и т. д. Только скупые упоминания, скажем, о Серебрякове и Герасимове, Блудове и Максимове необходимо развернуть в картины и сцены. Скажем, Державин только обмолвился о том, как однажды посоветовал некому офицеру не играть с мошенниками в бильярд, а затем этот офицер (Гасвицкий) принял его сторону в уготовленной поэту