Мария Куприна-Иорданская - Годы молодости Страница 12

У Елпатьевских всегда бывало очень людно. У Людмилы Сергеевны было много поклонников, и в прошлом году, как вам известно, я, Бунин, Федоров, наш приятель художник Нилус и еще несколько молодых людей составляли ее свиту. Ухаживали мы все за ней наперебой{22}, стараясь друг перед другом отличиться. Это ее занимало, но успехом никто не пользовался.

Сергей Яковлевич Елпатьевский и его жена Людмила Ивановна относились ко мне особенно хорошо, поэтому я чаще других бывал у них в доме и виделся с Людмилой Сергеевной. Она очень любила свою пятилетнюю дочь Люлю — пухлого, раскормленного, капризного ребенка, которым в угоду матери восторгались все ее поклонники. Таких избалованных детей — деспотов и кумиров всего дома — я никогда не любил, хотя вообще детей люблю. Как только мы с Людмилой Сергеевной оставались вдвоем и я начинал блистать остроумием, стараясь показать себя с наивыгоднейшей стороны, Люлю, каким-то чутьем угадывая мое присутствие, выбегала из детской, устраивалась около матери и, ежеминутно перебивая меня, обращалась к ней с различными вопросами, всячески стараясь оттеснить меня в сторону и всецело завладеть ее вниманием. Стоило мне предложить Людмиле Сергеевне пройтись со мной по набережной, как Люлю, уцепившись за платье матери, начинала кричать: «И я, и я пойду гулять!» — «Пойди гулять с фрейлейн», — говорила ей мать. В ответ раздавались еще более дикие крики: «Не хочу с фрейлейн, хочу с тобой!» И Людмила Сергеевна, смеясь, соглашалась: «Ну что ж, позови фрейлейн, пусть она тебя оденет. Пойдемте все на набережную».

И мой план прогулки вдвоем — я уже тщательно обдумал красивые лирические фразы, которыми хотел очаровать Людмилу Сергеевну, — рушился.

Однажды, получив гонорар из «Одесских новостей», я решил действовать на ребенка подкупом. В кондитерской Вернэ я купил красивую коробку с шоколадными конфетами и, придя к Елпатьевским, как только появилась Люлю, поднес ее девочке. Не сказав ни слова, она сумрачно посмотрела на меня и отошла в сторону. Повернувшись спиной к матери и ко мне, она медленно развязала ленточку и бросила ее на пол, потом, открыв коробку, начала что-то тихонько бормотать. Увлеченная разговором, Людмила Сергеевна не обращала внимания на девочку, я же незаметно внимательно следил за ней. И вот я увидел, как Люлю, вынимая конфеты, одну за другой бросала их на пол и, растоптав ногой, довольно громко приговаривала при этом: «Куприн фэ, Куприн фэ». Затем следовал плевок и падала следующая конфета. Обернувшись, Людмила Сергеевна заметила под ногами у девочки большое темное пятно от размазанного по полу шоколада. «Люлю, — вскрикнула она, — что ты делаешь?»

Но Люлю продолжала свое занятие, сопровождая его теперь уже громкими возгласами: «Куприн фэ, Куприн фэ!» «Вот паршивая девчонка, — подумал я. — Может быть, ее хоть теперь уберут из комнаты и ей достанется, наконец?!» Но Людмила Сергеевна залилась веселым звонким смехом и, обращаясь ко мне, сказала: «Правда, какая она забавная? Фрейлейн, фрейлейн, идите скорее, смотрите, что делает Люлю. Надо вымыть ей ручки, и, кажется, она запачкала платьице».

Прибежала фрейлейн и, всплеснув руками, закричала: «Mein Gott! Dieses launische Kind»[2].

Прибежала и бабушка и… конечно, пришла в восторг: «Какой необыкновенный, удивительный ребенок наша Люлю».

Я же в душе желал этому необыкновенному ребенку куда-нибудь провалиться.

Больше я уже не пытался снискать расположение Люлю.

Вообще взрослые любят дразнить детей (к сожалению, в детстве я часто это испытывал и уверен, что именно это в значительной степени испортило мой характер). Но немногие знают, как умеют дети дразнить взрослых, какой изобретательности достигают они в этом злом развлечении.

В Одессе, там, где я нанимал комнату, у хозяйки был мальчик лет шести. Как-то, когда я был занят спешной работой, Юра играл около моего окна, выходившего во двор. Я сказал, что он мне мешает, и просил уйти подальше от окна. Не тут-то было. Моя просьба мальчику не понравилась. Он подошел к окну еще ближе и, приплясывая, начал на все лады выпевать: «Каля поляля, каля поляля…» Я опять попросил его удалиться. Тогда он на минуту куда-то исчез, а затем вернулся с пустой консервной банкой и палкой в руках. Словно в барабан ударяя по банке, он под этот аккомпанемент снова затянул «каля поляля, каля поляля». И так как этому не предвиделось конца, то я должен был прервать работу и пойти заканчивать ее к моему приятелю, художнику Нилусу.

Этот гнусный мальчишка положительно изводил меня. Стоило мне сесть за письменный стол, как он немедленно откуда-то появлялся под моим окном. Какими только терзающими уши «музыкальными инструментами» вроде свистулек из стручков акации, трещоток и жестянок он не пользовался, неизменно сопровождая все это пением «каля поляля»!

Часто я, как чеховская Зиночка, мечтал поймать этого маленького негодяя где-нибудь за сараем и как следует надрать ему уши. Но стоило мне появиться на дворе, как он предусмотрительно ретировался и неизменно держался на почтительном расстоянии. Подкуп на него не действовал. Я покупал ему карамель, дарил разные мелочи и деньги, — все это он брал и немедленно начинал исполнять «каля поляля».

Я должен был переменить квартиру.

Глава VII

Свадьба. — Два венца. — Квартира у столяра. — Рассказы А. И. Куприна о киевской жизни. — Дог. — Сотрудничество в киевских газетах. — Шутливые заметки — «светская хроника». — Гонорар — голубой корсет.

Время до свадьбы проходило стремительно быстро, наполненное утомительной и ненужной суетой. Александр Иванович приходил только к обеду. Днем он был в «Журнале для всех», а вечером нельзя было ни о чем серьезно поговорить — ежеминутно нас прерывала моя тетушка, то спрашивавшая Александра Ивановича, исполнил ли он ее поручения, то награждая его новыми.

— Вот если бы вы не спешили со свадьбой, — говорила она при этом, — все было бы не торопясь сделано к осени.

Наконец третьего февраля настал день свадьбы.

Венчание было назначено на час дня. К двенадцати часам я была уже причесана и одета в подвенечное платье. Парикмахер приколол мне фату и венок.

В столовой собрались только те, кто должны были провожать меня в церковь: посаженая мать — Ольга Францевна Мамина, посаженый отец — Николай Константинович Михайловский и четыре шафера: Н. И. Туган-Барановский, А. Г. Мягков и два сына Н. К. Михайловского — Николай и Марк.

И хотя по ритуалу Александр Иванович должен был встретиться со мной только в церкви, он был тоже в столовой, когда я вошла поздороваться.