Георгий Чернявский - Лев Троцкий Страница 12

Но и пребывание в Херсоне оказалось недолгим — около трех месяцев. Следующим этапом была одесская тюрьма. Здесь имелась библиотека, которой Лев пользовался с «неутомимой жадностью».[60] Через некоторое время он стал получать книги из «внешнего мира».[61] Заключенный придумал оригинальный способ изучения иностранных языков: сестра принесла ему книги Евангелия на четырех языках. Опираясь на школьное знакомство с немецким и французским, Лев стал путем сопоставления текстов овладевать английским и итальянским.[62]

Тем временем в тюрьму поступали вести с воли, жадно воспринимаемые социал-демократами. Дошли сведения о состоявшемся в Минске в марте 1898 года нелегальном I съезде Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП), на котором присутствовало всего девять человек, к тому же почти сразу арестованных. Реально социал-демократическую партию это собрание образовать не смогло, но съезд воспринимался как символ предстоявшего реального конструирования марксистской партии в России.

Однажды в разгар диспута у Льва случился странный приступ. Он потерял сознание, начались судороги. Правда, его легко привели в себя, и самочувствие почти сразу стало нормальным. Подобные случаи происходили и позже с разной степенью тяжести (обычно гораздо легче), чаще всего на публике во время сильного нервного напряжения. Известный социал-демократ Лев Григорьевич Дейч, которому позже Зив рассказал об этом случае, высказал мнение, что у Троцкого произошел приступ эпилепсии.[63] Дейч, не имевший никакого отношения к медицине (у него было незаконченное высшее философское образование), вряд ли может в этом вопросе считаться авторитетом. Сам Троцкий и лечившие его после 1917 года лучшие российские медики, судя по имеющимся материалам, не определили характер заболевания. Один из кремлевских докторов, Ф. А. Готье, с которым у семьи Троцкого установились доверительные отношения, полагал, что имела место особая форма малярии, которую Троцкий подхватил в тюрьме, но он не был уверен в своем диагнозе. Постепенно загадочная болезнь приобрела новые формы: резко повышалась температура, возникали желудочные расстройства, особенно в моменты наиболее интенсивного нервного напряжения.[64] Нередко Троцкий после такого приступа несколько дней находился в постели. Современные медики, с которыми консультировался автор этой книги, в частности Л. JL Рубо, полагают, что Троцкий, скорее всего, страдал приступами вегетативно-сосудистого криза, связанными с крайними перегрузками нервной системы. Одно несомненно: приступы, которые происходили редко, но неожиданно, в немалой степени затрудняли сложную, полную интриг и неприязни, нередко перераставшей в ненависть, политическую деятельность Троцкого.

В конце 1899 года в одесском суде был вынесен сравнительно мягкий приговор по делу об участии в Южно-русском рабочем союзе. Четверо главных обвиняемых, включая Бронштейна, подлежали ссылке в Восточную Сибирь на четыре года.

После этого приговоренные были отправлены в Москву, где еще полгода ожидали этапа в пересыльной тюрьме. Здесь Лев впервые услышал имя Н. Ленина (так подписывались публикации будущего большевистского вождя в то время[65]) и прочитал вышедшую незадолго до этого его книгу «Развитие капитализма в России». Судя по краткости и сухости отзыва Троцкого об этом в своих воспоминаниях, книга особого впечатления не произвела.[66] Действительно, это был скучный, полный заимствованных таблиц и статистических исчислений трактат, по существу дела, повторявший многочисленные исследования о развитии товарно-денежных отношений. Существенным отличием ленинского труда были едкие ремарки, порой сменявшиеся грубыми ругательствами.

Более существенным событием в московской пересыльной тюрьме стала женитьба Льва Бронштейна на Александре Соколовской. Молодые люди хотели вступить в брак еще во время пребывания в одесской тюрьме. Но тогда в связи с возрастом необходимо было согласие отца, в котором Давид категорически отказал. «Лева рвал и метал и боролся со всей энергией и упорством, на какие он был способен. Но старик был не менее упорен и, имея преимущество — пребывание по ту сторону ограды, остался непобежденным».[67] Пришлось ожидать необходимого «брачного» возраста, чтобы официально сочетаться семейным союзом.

Сохранились нежные письма, которыми обменивались молодые люди, находя возможности пересылать их из камеры в камеру. В одном из них (от 17 ноября 1898 года) Лев сообщал, что порвал со своими родителями и отказался от их материальной помощи, что у него было свидание с отцом Саши, который даже был доволен этим разрывом (он считал, что родители Льва «гордятся в гораздо большей мере своим богатством, чем своими личными достоинствами» и что теперь «устраняется вопрос имущественного неравенства»). Лев писал невесте: «Я теперь так близко сижу от тебя, что, кажется, ощущаю твое присутствие. Если бы ты, спускаясь по лестнице на прогулку, сказала бы что-нибудь, я бы обязательно услышал. Попробуй, Сашенька!» И дальше вновь и вновь соединение юношеского любовного пыла с оптимизмом и перспективами общественной деятельности: «Жизнь все-таки так хороша, когда Саша так хороша и когда хочется так целовать и ласкать ее. Как мы будем счастливы. Как Олимпийские боги. Всегда, всегда неразлучно вместе». «Но приходит ли тебе в голову, что ко времени нашего возвращения из ссылки в России будет уже возможна легальная деятельность… О как мы с тобой будем тогда работать».[68]

В конце концов супружескую связь благословил ребе по иудейскому обычаю. Молодые же рассматривали это как скучную формальность, необходимую для того, чтобы они были поселены в ссылке вместе. Впрочем, Троцкий в мемуарах явно преуменьшает силу своих тогдашних чувств к Александре, пытаясь перевести личные отношения в русло политической борьбы: «Александра Львовна занимала одно из первых мест в южнорусском рабочем союзе. Глубокая преданность социализму и полное отсутствие всего личного создали ей непререкаемый нравственный авторитет. Совместная работа тесно связала нас. Чтобы не быть поселенными врозь, мы обвенчались в московской пересыльной тюрьме».[69] Свидетель взаимоотношений этой пары Г. А. Зив отвергает версию трезвого расчета и пишет, что на свиданиях Лев обнаруживал трогательную нежность по отношению к невесте, а потом жене.[70] Впрочем, несколько снижая пафос, Зив вспоминает, что тот был весьма внимателен и к другим дамам — сестрам и супругам, приходившим на свидания к арестантам. Лев Бронштейн, по словам Зива, буквально «очаровывал всех их своим рыцарством».[71]