Эндрю Тернбулл - Скотт Фицджеральд Страница 12

В это лето Фицджеральд начал курить и приобрел первую пару длинных брюк в ожидании осени, когда ему предстояло отправиться в пансион на Восток, поскольку, по мнению родителей, ему пора было прививать дисциплину. Незадолго до отъезда его очаровала песня молодого композитора Ирвинга Берлина.[23] Называлась она «Джазбэнд Александера», в ней чувствовались биение и ритм нового века.

ГЛАВА III

Восточное побережье неотступно манило Фицджеральда. На жаждущую впечатлений душу юноши, выросшего на Среднем Западе, блеск восточных штатов действовал притягательно, как магнит. В одном из рассказов о Безиле Фицджеральд описывает томящее волнение, которое всецело овладело им по пути в пансион. «После угрюмого железнодорожного вокзала Чикаго и ночных сполохов Питтсбурга снова замелькали пейзажи старых штатов, заставивших его сердце учащенно биться. Он настроился на волну суматошной, захватывающей дух суеты Нью-Йорка, разноголосицы бескрайнего города, гомон которого, как песнь гудящих проводов, не умолкал ни на минуту. Воображению здесь не было пределов — само окружение походило на фантазию. Жизнь представлялась, такой же пленительной, как в книгах и грезах».

В сорока минутах езды по железной дороге от Нью-Йорка, через протянувшиеся вплоть до Нью-Джерси тоннели, на окраине Хакенсака расположилась школа Ньюмена[24] — обитель шестидесяти отпрысков состоятельных католических семей со всех уголков страны. Среди учеников школы, известной как «светская школа для католиков» или как учебное заведение, готовившее студентов для светских университетов, затерялось также несколько протестантских семей. Никого из учащихся не обязывали посещать церковь, за исключением служб в дни религиозных праздников. Небольшая по размерам школа Ньюмена была недурно спланирована и оборудована: просторное, обвитое плющом главное здание с несколькими расположенными поблизости коттеджами, современный спортивный зал, два поля для игры в регби, бейсбольное поле, походившее на граненый бриллиант, теннисные корты и открытый каток для игры в хоккей на краю прилегавших к Хакенсаку заливных лугов. Учащиеся питались в общей столовой и, по обычаю, роптали на пищу, хотя позднее эти обеды в школе Ньюмена и вспоминались бывшими ньюменцами как вполне сносные.

И все же разрыв между идеалом и реальностью, который всегда привносит дисгармонию и грусть в деяния человека, особенно бросался в глаза в этой школе. Здесь царила атмосфера жизнерадостного хаоса и ирландского индивидуализма, что привело бы в ужас известного кардинала, в честь которого школа получила свое название. Основатель и глава школы Ньюмена, доктор Джесси Альберт Локк, тяготел к «истинно аристократическому» воспитанию. Он вообразил, что его школа — католический Итон[25] в миниатюре, но, поскольку ученики постоянно нарушали установленные правила и удирали из нее, чтобы тут же быть пойманными, единственное, чего ему удалось достичь, — это создать ситуацию, удивительно напоминающую игру в «кошки-мышки», где в роли мышек выступали ученики, а кошек — преподаватели.

Однажды весной того года, когда Фицджеральд поступал в школу и на небе должна была появиться, но непонятно почему запаздывала комета Галлея,[26] группа учеников высыпала в полночь гурьбой на шоссе, будто бы для проведения научных наблюдений, а на самом деле направилась в придорожный ресторанчик хлебнуть пивка. В другой раз, от нечего делать, в школе была устроена забастовка: вместо занятий ученики бесцельно слонялись по полю для игры в регби. В обед все вернулись в столовую, где застали сидящих за столами униженных учителей. Эта дерзкая выходка сошла им с рук — не исключать же всю школу. Весной наступал «сезон ужей»: каждый ученик заводил себе любимца ужа. Многие, не довольствуясь такой мелкой живностью, доставали себе полозов, которых они выпускали перед отходом ко сну, и те, шурша, расползались по коридорам. Школу Ньюмена того периода можно было сравнить со знаменитой иезуитской школой «Клонговис вуд», близ Дублина, где учащиеся в равной степени проявляли свои таланты как в правописании и актерской игре, так и в умении верховодить и неповиновении. Многие питомцы школы Ньюмена вышли из тех же семей, которые дали миру Джеймса Джойса и Оливера Сент-Джона Гогарти,[27] а также менее известных молодых людей, выступавших на подмостках театра «Эбби» или служивших в боевых отрядах Майкла Коллинза.[28]

На весь этот контролируемый хаос Фицджеральд смотрел как на ристалище, из которого он, пустив в ход всю свою изобретательность и волю, был полон решимости выйти победителем. К любому своему новому начинанию он подходил с неистовой страстностью. Из детских книг он почерпнул методы, позволявшие стать героем школы. Но в глубине души он, возможно, сожалел, что не попал в более престижное учебное заведение: Хочкис, например, или Андовер. Когда какая-то девушка в Сент-Поле заикнулись, что никогда не слышала о школе Ньюмена, Фицджеральд не мог не выступить в ее защиту: «Это совсем неплохое учебное заведение, к тому же католическое». Будь на то его воля, он бы не выбрал ее, но, тем не менее, был готов к предстоящим в ней испытаниям.

Вот как он оценивает себя на пороге вступления в школу Ньюмена: «Я исповедовал четко выработанную философию, которая сводилась к своего рода аристократическому эгоцентризму. Я считал себя счастливым молодым человеком, способным к развитию в себе любого начала — и доброго, и дурного. Эта вера зиждилась не на скрытой во мне внутренней силе, а на моих способностях и превосходящем остальных интеллекте. Мне казалось, что я способен быть кем угодно, кроме, по-видимому, светила в точных науках. Я определил ряд областей, в которых, как полагал, я должен преуспеть хотя бы в глазах других. Возьмем внешность. Я считал себя красивым молодым человеком с недюжинными задатками спортсмена и, к тому же, исключительно хорошим танцором. Далее, положение в обществе. В этой области я, вероятно, представлял наибольшую угрозу, ибо, по моему убеждению, обладал индивидуальностью, обаянием, магнетизмом, умением держать себя в обществе и способностью подчинять своей воле других. Я считал также, что способен бессознательно очаровывать женщин. Что же касается интеллекта, то здесь, как я уверовал, мне не было равных. Кроме того, мне были свойственны тщеславие, изобретательность и способность быстро учиться у жизни.

Для равновесия во мне уживались некоторые противоположные черты. Во-первых, морально я считал себя хуже большинства молодых людей из-за скрытого во мне вероломства и желания влиять на людей, даже в низменных интересах. Я знал, что я холоден, язвительно-эгоистичен и способен на жестокость, и мне недоставало чувства чести. Во-вторых, психологически. Какое бы влияние я ни оказывал на других, сам я отнюдь не был «кузнецом своего счастья». Как это ни покажется странным, но все мое существо подтачивала какая-то слабость. Моя внешняя самоуверенность могла в любой момент рухнуть и уступить место застенчивой нерешительности. Я знал, что для учеников старших классов я всего лишь «щенок» и не пользуюсь у них популярностью. Я был рабом своих настроений и часто впадал в хандру, вызывавшую неприятные чувства у других. В-третьих, вообще я знал, что в глубине моего «я» мне не хватало самого главного. Во время последнего кризисного периода я не проявил ни стойкости, ни упорства, ни самоуважения.