Яков Наумов - Чекистка Страница 12

Зима… Окраина города… Узкие сани, и в них человек в студенческой тужурке. Волосы у него заиндевели, и он кажется совершенно седым. Студента держат двое жандармов. Вокруг переговаривается толпа. Внезапно студент, стряхнув жандармов, встает во весь рост.

— Товарищи! Царское правительство, полиция и попы…

Пожилой черноусый жандарм зажимает ему рот и бьет по глазам кулаком. Взметнув за собой тонкую снежную пыль, сани исчезают за поворотом…

Так вот он какой, этот Григорий! Вера лихорадочно старается представить его лицо, фигуру, жесты, отыскать в них печать героизма и страдания. Но память услужливо подсовывает ей облик обыкновенного человека, в котором нет ни одной романтической черты. Худое, немного усталое лицо, темные, без блеска, глаза и тихий спокойный голос.

Кружок чаще всего собирается у Григория. Месяца через два Вера узнала, что его фамилия Вечтомов[11].

Приходят к нему поодиночке; читают брошюры, книги, вместе разбирают прочитанное. Иногда Маша приносит рукописные листовки, призывающие к борьбе с самодержавием. Она учит Веру переписывать их печатными буквами, размножать на гектографе.

Веру не захватывает эта работа. Переписывая листовки, она откровенно скучает. Вот если бы расклеивать их! Это требует смекалки, ловкости и незаурядной храбрости. Просить Машу об этом — нескромно. Пришел день, когда Мясникова сама предложила Вере расклеивать листовки. Это была перепечатанная листовка Петербургского комитета большевиков, которая начиналась словами:

«Свобода покупается кровью, свобода завоевывается с оружием в руках, в жестоких боях…»

— Только будь осторожна, не попадись. Если боишься, скажи прямо и лучше не ходи. Ну-ну, не обижайся.

…Под утро Верочка вышла на улицу. Было безлюдно и пасмурно. Над мостовой редел сырой ночной туман, и сквозь его тонкое волокно все окружающие предметы проступали неясно, будто они написаны на холсте пастельными красками. Вера идет неторопливо, словно на прогулке. На перекрестке она замедляет шаг и оглядывается. Город будто вымер — настолько неестественной и напряженной кажется предутренняя тишина.

Мазок кистью по стене — и на ней забелел листок. Теперь пора уходить, и как можно быстрее. Нужно найти другое место. Хорошо бы опять перекресток. Здесь листовки сразу бросаются в глаза.

Вера осторожно выглядывает за угол, и сердце испуганно екает: шагах в двадцати от угла — «архангел».

«Кажется, дремлет», — решает Вера. В голову вдруг приходит озорная мысль: вот бы кому на спину листовку нацепить! От этой мысли становится весело. Страх окончательно пропадает. Теперь Вера не чувствует ни малейшего напряжения, и листовки появляются на стене словно сами собой. Их число растет.

«Пора переменить улицу, — думает Вера. — Только не нужно оглядываться, чтобы не навлечь подозрений».

С каждой новой листовкой Веру все больше и больше захлестывает торжествующее чувство победы. Ей кажется, что весь свет поет, сияет, исторгает тепло и радость. Сердце ее сладостно забилось. Усталости нет. Нет ощущения бессонной ночи. По дороге домой Вера едва сдерживает желание запеть, во весь голос запеть, чтобы настежь распахнулись окна спящих домов и люди, слушая песню, завидовали ее счастью.

Дома Вера своим ключом открывает подъезд и хочет незаметно проскользнуть к себе, как вдруг слышит голос отца:

— Сойди, пожалуйста, в гостиную, мы с мамой ждем тебя.

«Неужели они уже встали?» — удивляется Вера. Но, войдя в гостиную, она по лицам родителей догадывается, что они вообще не ложились.

— Верочка, — начала мать, — нам не нравятся твои бесконечные отлучки. Пойми, что молодой девушке не годится уходить из дому тайком от родителей. Где ты была?

— У знакомых.

— Кто они? Почему ты не приглашаешь их к себе?

— Со временем я обязательно это сделаю. Все? Я могу идти?

— Нет, — твердо сказал отец. Вера посмотрела на него внимательно и удивленно:

— Почему?

— Потому что в городе говорят: «Вера Булич встречается с политическими». Я бы с этим подождал до совершеннолетия.

— Возраст тут ни при чем. Все честные люди не могут мириться с существующим положением.

— Конечно! — Отец нервно хохотнул и забегал из угла в угол. — Вы в пятнадцать лет это уже усвоили, а мы, дожившие до седых волос, ничего не понимаем! Смотри, мать, и любуйся современной молодежью: от горшка два вершка, а у нее уже свое собственное мнение и родители ей нипочем. Нет, милейшая Вера Петровна, пока не подрастешь, не приобретешь знаний, лезть в политику — это безумие, это дилетантство!

«Что такое «дилетантство»?» — мучительно гадает Вера.

— Доченька, — снова вступает мать, — подожди хотя бы до окончания гимназии.

— Я не ожидала этого от вас, — говорит Вера, — вы рассуждаете так, как могут рассуждать люди, которым безразлично все, кроме личного благополучия… Вы уходите от правды. Из-за таких, как вы, гибнет Россия. Мне стыдно за вас! — с яростью выкрикивает она…

— Эти разговоры ничего не изменят, — оставшись наедине с женой, говорит отец.

И он оказался прав. Вера по-прежнему пропадает все вечера. Мучается вечерами и ночами мать в ожидании чего-то страшного и непоправимого, что должно случиться вот-вот, не сегодня-завтра. Теперь объяснения между дочкой и родителями происходят почти ежедневно. Родители считают, что у Верочки испортился характер. Она стала замкнутой, резкой и раздражительной. А Вера уверена, что с ней несправедливы.

Однажды отец, потеряв терпение, в категорической форме заявил:

— Отныне ты будешь сидеть дома. Все.

Спорить Вера не стала: бесполезно. А когда ее заперли в комнате, она в тот же вечер, перемахнув через подоконник, с пузырьком туши для гектографа навсегда ушла из родительского дома.

По совету Маши Мясниковой Вера устроилась в доме на Старо-Горошечной. Комната была большая и неуютная, разделенная пополам выцветшими от стирки ситцевыми занавесками. Посредине — длинный некрашеный стол, у стен — деревянные лавки и кровати. Одна половина — мужская. В ней обитают Гриша Вечтомов и его однокашник Беляков. Другую половину занимают девушки — сестра Белякова Вера и Фира Корпачева.

Свое общежитие его обитатели гордо именуют «коммуной». Веру Белякову, старшую из коммунаров, величают по имени и отчеству. Коммунары репетируют первоклассников, а заработанные деньги — в общий котел.

В коммуне интересно. Здесь живут особой, отличной от других квартир, жизнью. Не певучие канарейки и разговаривающие попугаи развлекают ее хозяев. Тут постоянные, бесконечные споры о том, «кому на Руси жить хорошо», о роли крестьянства, об отношении к кадетам. Предметом дискуссии бывает прибавочная стоимость. А то вдруг возникает перепалка вокруг Гамлета — принца Датского.