Николай Почивалин - Роман по заказу Страница 12

Чудесная штука — посидеть у горящей печки, пристально смотреть на огонь. Должно быть, это в нас — от древнего инстинкта, таинственно передаваемого из поколения в поколение. С тех пор как наши дальние-дальние предки, еще в звериных шкурах, впервые добыли огонь, впервые собрались у него и впервые сготовили горячую пишу. От походных костров, что веками горели на ратных дорогах и полях, согревая в непогоду русское воинство. От деревенских бескеросинных вечеров, когда оконца заплывали льдом, ухали, потрескивали от мороза проконопаченные бревна стен и бородатые отцы сидели у домашнего камелька, положив тяжелые грубые руки на льняные головенки своих малых. От долгих, с сумерек до рассвета, костров в ночном — с печеной картохой, рассказами о леших, с густыми росами на травах, которые с тихим довольным ржанием пощипывали стреноженные путами кони… Чего только не напомнит, не наколдует огонь — то весело-уютно гудящий, то такой, как сейчас в печке, где на золотисто-красных камнях-угольях пляшут синие карлики!..

— Поджидала вас и все думала, — продолжая в одиночестве чаевничать, говорит Софья Маркеловна, — что бы вам еще про Сергея Николаича рассказать? Кроме того, что Сашенька рассказала да я — вскользь. Оказывается — непросто: воспоминаний, эпизодов всяких — этого множество, день за днем могу перебрать. Да как бы в мелочах главное не потерялось. Бывает ведь и эдак… Редкостный он человек был — вот что. Воспитатель — от бога, не примите только за красное словцо. Я это сразу поняла, когда он к нам пионервожатым еще пришел. Году в тридцать восьмом, по-моему. Ну, это по документам проверить можно.

— Он же после войны начал работать? — уточняю я.

— После войны — директором. А сначала-то пионервожатым, потом физкультурником. Или физрук, что ли, их называли, — поправляется Софья Маркеловна. — И говорю вам: ребятишки к нему — с первого дня. Иной воспитатель — умный, и с образованием, и старается. Его вроде и слушаются, — a все не то. Ребятишки перед таким — как на все пуговицы застегнуты. Не кантачит что-то. Тьфу, слово-то какое некрасивое!

Я смеюсь — так уместно и так пренебрежительно пользует она этот широко ныне распространенный техницизм; Софья Маркеловна машет рукой — не в слове суть, в конце концов.

— На разные там физзарядки, сборы, походы — табуном за ним. С любого урока могли сбежать. Чем вот он взял — скажите? Опыта — никакого, только начал, в педагогическом тогда учился. Сам еще от ребят мало отличался. Там, в альбоме у вас, карточку увидите: зарядку проводит. Мальчишка и мальчишка. В маечке, в широких штанах неглаженых. Раньше ведь так не модничали, как теперь. Чистенько, и ладно… Очень, скажу вам, любил всякие мероприятия с музыкой. — Софья Маркеловна улыбается мягкой улыбкой, с какой пожилые люди вспоминают далекое и прошлое. — И тут у нас с ним конфликты случались. Можно сказать — постоянный конфликт. Назначит какой-нибудь сбор — и бежит: «Софья Маркеловна, — пожалуйста!» А это всегда означало одно и то же: иди и играй им «Наш паровоз, вперед лети…», — помните? А я любила классику. Ну, иногда, под настроение, — вальсы, да чтоб посентиментальнее, были у меня на то причины… Но ведь там — музыка! А это что же за мелодия? — примитив. Так он и меня в два счета уговаривал — не могла ему отказать. Строятся они, маршируют, всякие пирамиды делают, — я сержусь и барабаню: «Наш па-ро-воз!..» И чего ж, думаю, они в этой песне нашли?

Только что освещенное мягкой, немножко рассеянной улыбкой лицо, глаза Софьи Маркеловны становятся строже, сосредоточенней, словно она к чему-то прислушивается, во что-то вглядывается, — возможно, к себе прислушивается, в себя же и вглядываясь.

— Как все непросто, голубчик… Понадобилось чуть не всю жизнь прожить, чтоб понять, какие это прекрасные, зазывные слова. Понять, что действительно нет другого пути. И что сама я давно иду по этому же пути — вместе со всеми. И что, оказывается, другого пути-то мне и не надо.

Крупно сказано! — так сказывается только самим выношенное, самим выстраданное. Прямая, с могучей копной снеговых волос старуха предстает вдруг в ином, более ярком свете. И путь ее — от ограниченного застойного купеческого мирка — до понимания высоких истин нового грозового века.

— С войны он уже пришел взрослым, бывалым, — продолжает Софья Маркеловна. — Точней-то — война еще шла, его по ранению отпустили. Побитый весь.

— Знаю, Софья Маркеловна.

— А мы не знали. Явился — веселый, бодрый, шутит. Ну, мы обрадовались, сбежались все. Тогда он нам смущенно и говорит: «Вот какая петрушка — назначили меня к вам директором. Примете?» И стоит перед нами — как будто виноват в чем, провинился. И рука его левая, как плеть, висит. Парализованная. Целый год за ним, как пустой рукав, болталась. Потом отошла. Скорей всего разработал: из мужчин тогда у нас он да дядя Вася, конюх, с культей. Вдвоем всю мужскую работу и ворочали: один без ноги, другой без руки. Потом только уже узнали — врачи ему категорически запретили работать. А он дома день просидел — да к нам. Сразу легче стало: и ребятишек кормить получше — нет-нет да чего-нибудь дополнительно выхлопочет. И с дисциплиной, конечно: что Сергей Николаич скажет — закон. Льнули к нему — безотцовщина, не понимают, а тоскуют. Контингент тогда у нас трудный был, сложный — как вон после гражданской, когда только начали. В основном эвакуированные, малышей много. Привозили всяких — дистрофиков, хворых. Вспышка тифа была, двух девочек похоронили. У кого отец на фронте, у кого мать под бомбежкой погибла, кого потеряли. Один ночью вскакивает, кричит — напуганный. Другой потихоньку ворует — научился в скитаниях, пока к нам попал. А то такие — словно зверьки в клетке — убежать норовят. Ой, сколько было всякого!..

Сама удивляясь, Софья Маркеловна качает головой, оживляется.

— С тем же Андрюшей Черняком — сколько мы с ним побились все! А Сергей Николаич — побольше других. Доставили его к нам в сорок третьем, с поезда сняли. Ну шпаненок и шпаненок! Оборвыш, грязный, озлобленный — разве что не кусался. Два раза из-под Пензы возвращали. Все к своей мамке на Урал хотел. Которая так и не нашлась… Хороший-то человек какой получился!

Из крашеной деревянной рамки, над тахтой, чубатый летчик, незаметно подмигивая, подтверждает: «Было такое, мужик, было!» Тот, второй — над пианино, кажется, отвернулся от нас. Все, о чем рассказывает Софья Маркеловна, их благородию неинтересно, свою жизнь он, конечно, начинал не так. Неизвестно только — чем кончил…

В гостинице — самый разгар вечерней жизни. До отказа заполнен буфет; по коридору — к умывальнику и обратно — с полотенцами и пластмассовыми мыльницами снуют командированные обоего пола; облокотившись на подоконник, огненно-рыжий парень и жгучая брюнетка — влекомые, должно быть, друг к другу по закону контраста — обмениваются начальными любезностями; из полуприкрытых дверей номера с жестяной тройкой доносится темпераментный, с грузинским акцентом голос и, следом, взрывы хохота…