Николай Почивалин - Роман по заказу Страница 13

В гостинице — самый разгар вечерней жизни. До отказа заполнен буфет; по коридору — к умывальнику и обратно — с полотенцами и пластмассовыми мыльницами снуют командированные обоего пола; облокотившись на подоконник, огненно-рыжий парень и жгучая брюнетка — влекомые, должно быть, друг к другу по закону контраста — обмениваются начальными любезностями; из полуприкрытых дверей номера с жестяной тройкой доносится темпераментный, с грузинским акцентом голос и, следом, взрывы хохота…

Параметры моего номера: мой рост — в длину, и чуть меньше — поперек; в длину поставлена кровать с продавленной сеткой, поперек — рассохшийся письменный стол с лампой под прожженным, из вощеной бумаги, абажуром. За тонкой перегородкой кто-то уже завидно похрапывает.

Открываю альбом, разглядываю сначала фотографии. Вот, кстати, и та, о которой упоминала Софья Маркеловна, — физзарядка во дворе. Ребятишки в длинных, до колен, трусах — такие шили и носили до войны; на переднем плане, чуть постарше их, паренек в широких штанах и белой майке, навсегда застывший с раскинутыми, словно в полете, руками. Вот опять он — на берегу реки, присевший на корточки и облепленный теми же ребятишками в пионерских галстуках. Фотографии воспитанников детдома, ставших врачами, научными работниками, преподавателями, под некоторыми пометка: погиб в Отечественную войну. Мелькнуло и снова вернулось знакомое лицо чубатого летчика Андрея Черняка; тут он еще старший лейтенант, немного важничающий, напустивший на себя эдакую суровость, — сменив три звездочки на одну большую, майорскую, он опять станет веселым, улыбчивым.

И — снова Орлов, теперь уже такой, каким знаю его: подстриженный под «бокс», с седыми висками, в косоворотке, спокойно и пытливо посматривающий со стального глянца. Нет, я не оговорился относительно того, что знаю его: после рассказов Александры Петровны, Голованова, Софьи Maркеловны, рассказов еще не отстоявшихся, вероятно, не полных и пока не взаимодействующих, ощущение такое, будто действительно встречался с ним, разговаривал, слышал и помню его неторопливый голос…

Альбом — как альбом, такие, вероятно, имеются во многих старых школах, в тех же детских домах; и все-таки — читая — нет-нет да и остановишься, пораженный какой-либо деталью. Некоторые из них, не удержавшись, выписываю — не потому, что они могут понадобиться, этого я пока не знаю, а потому, что они сами по себе несут многое. Выписываю, сохраняя лаконичный стиль оригинала.

1918 год. В Загорове организован детский дом — из числа тех, что создаются в стране по декрету Совнаркома. Под детдом выделены личные покой игуменьи женского монастыря. Первые пятьдесят ребятишек — дети погибших в революцию. Столовая общая. Слева — столы монахинь, справа — детдомовские, по стенам — иконы. Монахинь кормят сытно, вкусно. Детдомовский рацион — сто граммов хлеба, чечевица, овес, картошка. Все пятьдесят воспитанников учатся в первом — четвертом классах, занимаются трудом. Мальчики плетут лапти, корзины из прутьев, девочки шьют белье и вяжут варежки.

1920 год. Женский монастырь ликвидирован, детдому передано второе большое здание. Количество воспитанников возросло до трехсот. Много беспризорников. Матрасы и подушки из соломы, на каждом топчане спят по двое. В марте — апреле — случаи заболевания тифом. Два месяца преподаватели и воспитатели живут в общежитии на казарменном положении, семьи навещают по выходным. Тиф ликвидирован. С осени в детдоме силами воспитанников ставятся спектакли «Весенняя сказка» и «Жена ямщика», даются концерты музыкального кружка, которые посещают местные жители.

1924 год. В детдоме создано подсобное хозяйство, имеется несколько коров, три лошади, выделен земельный участок. Воспитанники охотно работают на огороде и в поле. Построена баня.

1927 год. Детский дом передан в ведение отдела народного образования. Значительно улучшилось снабжение. Дети имеют по две смены постельного и нательного белья, верхнее пальто из хлопчатобумажной ткани, обувь кожаная и брезентовая. Валенок еще не было.

1931 год. Неподалеку от Загорова ликвидирована бандитская шайка. Отобранные золотые кольца переданы детдому, на них в пензенском торгсине куплено 250 метров ситца — на платья для девочек — и сахар…

Да!.. Закуриваю и пытаюсь мелкими ребячьими шажками ходить по номеру, — отведенного пространства не хватает на два обычных нормальных шага. Больше всего трогает, волнует вот это — «валенок еще не было» и что на отнятое у бандитов золото купили ситец на платья для девочек. Дело даже не в том, что такого не придумаешь, — предельно короткие строчки поражают своей простотой, скрытой в них суровой нежностью.

У каждого бывают моменты, когда нужно с кем-то поговорить. Выложить, что гнетет либо переполняет тебя, от чего-то уйти, в чем-то утвердиться или, наоборот, окончательно разувериться, либо еще по какой-то подобной причине. В таких случаях литератор и берется за перо — ибо его работа и есть вызванный внутренней потребностью разговор с читателем.

Не знаю, для кого как, для меня понятие «читатель» никогда не было отвлеченным, а совершенно конкретным: я всегда адресуюсь к своему поколению, к своим сверстникам. Людям рождения двадцатых годов. Получившим в тридцать пятом — тридцать седьмом комсомольские билеты. Оставившим свою юность — как штатскую одежду — на призывных пунктах сорок первого. У которых сейчас седина да лысины, под глазами — нередко из-за нездоровых почек — натекают мешки, но в груди у которых бьется по-прежнему молодое сердце. Всякий пишущий, по моему глубокому убеждению, должен писать свое время. Исторические полотна и фантастика только подтверждают это: и в далекое прошлое и в еще более далекое будущее историк и фантаст вглядываются с позиций нынешнего.

…Все это, наверно, читается долго, — как ощущение, как мысль проносится мгновенно. Прислушиваясь к тишине — угомонилась, утихла районная гостиница, — я кладу на стол, под ровный круг света бумагу и наискосок, развешивая над ней облака табачного дыма, пишу.

Дорогой друг!

Договоримся поначалу, что будем — на Вы. На шестом десятке люди становятся несколько старомодными, щепетильными, да и никогда «тыканье» без разбора, направо и налево, не было признаком ни простоты, ни тем паче — вежливости. Не говоря уже о тех случаях, когда руководящее лицо, независимо от ранга, «тычет» подчиненному, а тот, старше его, почтительно «выкает». Чего доброго, в ненаказуемом этом угодничестве мы эдак скоро и сладенько «с» в обиход пустим: «Вы-с!»