Золото Рюриков. Исторические памятники Северной столицы - Владимир Анатольевич Васильев Страница 13

Едва он получил подтверждение своим мыслям от Михайлова — женщина, уехавшая на карете, принадлежала к императорскому двору — Травин стал думать, что ее появление во дворце Юсуповых является неким продолжением счастливых обстоятельств, приключившихся с ним более десяти лет назад. Тогда ему, никому не известному комнатному художнику, неожиданно поступило предложение встретиться с обер-гофмаршалом Кириллом Александровичем Нарышкиным.

Встреча с царским вельможей имела счастливое продолжение. Он сообщил: молодым художником интересуются великий князь Николай Павлович и его жена.

Чего только не передумал Алексей в дни ожиданий, перед тем как пойти в Зимний дворец. Скромно полагал: возможно, каким-то образом о нем известил двор друг Ободовский, лет пять назад выехавший на жительство в Санкт-Петербург и занимавший некое место в светском обществе столицы.

Приходила и совсем уж сказочная мысль: нашлись родственники, которые оказались потомками Ивана Ивановича Салтык-Травина, который был первым воеводой «судовой рати» в походе на Вятку в 1489 году. Вспомнился отец, мечтавший разыскать родню, и Алексей шептал благодарственные слова в адрес усопшего родителя.

Молодого человека служивые люди буднично встретили у служебного входа. Провели в кабинет вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Она вместе с двумя фрейлинами проводила художника в покои к жене великого князя Николая — Александре Федоровне. Она познакомила Травина с главным человеком, ради которого художник и был приглашен во дворец, — с новорожденной Ольгой Николаевной.

За рисование портрета княжны была определена сумма в 500 рублей серебром. Алексею после исполнения заказа дополнительно выдали еще 300 рублей. В течение трех лет, пока была жива Мария Федоровна, он исполнял ее поручения по декорационной живописи.

В Павловске, в Придворной церкви, Травин написал плафон и плащаницу. При больнице святой Марии Магдалины, в церкви равноапостольной Марии Магдалины, вместе с известными художниками Алексеем Егоровичем Егоровым и Петром Ивановичем Лавровым писал иконы для одноярусного иконостаса. Здесь же Травин стал автором плащаницы и заалтарного «Снятия с креста». Был приглашен Алексей и в крупнейшую в столице Обуховскую больницу на роспись двусветного храма. Льстило молодому художнику — он имел счастье пользоваться для проезда каретой с гербом в четыре лошади.

«Если бы думно было опять пригласить меня во дворец, то зачем тайно следить за мной, а потом еще подаваться в бегство? — повторил Алексей про себя вопрос и сам себе ответил: — В 1822 году не сама Мария Федоровна меня позвала, а по совету другого человека, близкого ей… Близкого?»

Травин увидел себя, ошеломленного вниманием царственных особ, ослепленного блеском украшений, нарядов, улыбок красивых женщин. Разве могло тогда ему, совсем молодому человеку, прийти в голову, что кто-то из людей, окружавших его, улыбавшихся ему, а может даже и беседовавших с ним, был причастен к такому триумфу. Ни догадок, ни подозрений не возникало. Он порхал, словно мотылек, беззаботно и счастливо, считая, что празднество будет бесконечным.

В какое-то мгновение он вдруг останавливался в воспоминаниях своих на той или иной особе, но, не найдя подтверждения заповедной мысли, искал новые лица. Алексей знал, кого ему хотелось увидеть среди окружения царственных особ, но представить не мог. Лицо ее, едва появившись, еще не обретя четких контуров, размывалось в памяти и исчезало бесследно.

Он снова был под куполом дворца. Болели ноги от многократных спусков на пол для визуального наблюдения со стороны и карабканий к куполу, затем чтобы внести дополнительные мазки. Небосвод меньше давил на голову своей близостью, а устремлялся в бесконечность, туда, к центру, к скоплению маленьких звезд. Алексей понимал: еще немного усилий, и переход этот из близкого расстояния в далекое, бесконечное, будет плавным, незаметным. Для этого оставалось наложить дополнительный слой краски на «ближнее небо», но осторожно, чтобы совсем не затемнить его. И тут перед ним, как в яви, на фоне синего звездного неба появилось лицо девушки.

— Елизавета, — прошептал он и, испугавшись собственного голоса, огляделся по сторонам.

Белые мраморные стены ротонды переходили в купол, выделенный полихромной росписью плафона. В самом центре его устремлялось ввысь, в кажущуюся бесконечность, голубое небо с рассыпанными по нему золотыми звездами. Вокруг него танцевали грации, резвились амуры. Казалось, пройдет мгновение, и они стремительно спустятся вниз и увлекут его в огненную пляску.

В зале никого не было. Судя по собранному аккуратно инструменту, Виги ушел из дворца. Неслышно было шума и из других залов. Он кинул взгляд на окна. Во дворе шумел листвой летний вечер и, кажется, накрапывал дождь.

Вдруг вспомнилось осунувшееся после болезни бледное лицо Татьяны. На память пришли слова, сказанные им утром: мол, он обязательно сегодня постарается прийти пораньше. Увидел ее усталый, но доверчивый и полный любви взгляд. Травину захотелось как можно скорее попасть домой. Захотелось забыть о мучительных и бесполезных переживаниях, о тщетных поисках в глубинах памяти той, которую он, казалось, давно забыл и которая вновь сегодня напомнила о себе.

«Что еще мне надо? — спросил он себя и сам же себе ответил: — Ничего! У меня есть любимая жена Татьяна. Мы понимаем друг друга. Нам хорошо вместе».

* * *

Карета остановилась возле Зимнего дворца. Елизавета, едва сдерживая себя от волнения, прошла к знакомой двери и, отсчитав привычные восемьдесят ступеней, вбежала в свою комнату, обращенную окном на Александровскую площадь. У нее оставалось в запасе время справиться с волнением, привести в порядок сбившуюся прическу, чтобы потом с безукоризненным видом предстать перед великой княгиней Еленой Павловной и доложить об исполнении поручения.

За окном начинал накрапывать дождь. Елизавета не любила дождливые дни. Они напоминали о пожаре, лишившем ее сразу троих любимый людей: отца, мамы и воспитательницы в сентябре 1818 года.

Лиза не помнит, как оказалась на улице в легком платье. Ночью она вдруг почувствовала, что задыхается, потом увидела пламя, выбивающееся из-под двери. Оказавшись на улице, Елизавета плакала, с надеждой глядя на дом, где скрылись пожарные. Девушка ждала, вот-вот в дверях вместе с сильными и смелыми мужчинами, быстро справившимися с огнем, появятся родные ей люди. Пожарные выходили, а папы, мамы и воспитательницы все не было.

Чьи-то сильные руки подхватили ее в тот момент, когда в створе обгоревших дверей показались люди с носилками. Она попыталась высвободиться, подбежать к ним. Билась руками и ногами, царапалась. Поняв, что ей не справиться, ослабла и заплакала и, кажется, ударила кого-то по лицу. Попытки вырваться она не оставляла, находясь в карете, и лишь когда оказалась в незнакомом доме возле камина, обессиленная упала на обитый шелком широкий